Товарищ пехота
Шрифт:
Валенки у Романцова были широкие. Идя по льду залива, мимо Кронштадта, к Лисьему Носу, он стер в кровь правую ногу. Его посадили на грузовик. Завернувшись в брезент, он вскоре уснул. Проснулся внезапно, как от сильного толчка. А может быть, и действительно грузовик встряхнуло на ухабе.
Батальон тянулся по Кировскому мосту. Белые крыши, белая Нева, на которой в ту зиму не было ни одного лыжного следа и в лед которой вмерзли морские корабли, — все это выглядело после темных землянок, после узких,
В октябре, когда он приезжал в Ленинград на фронтовой слет снайперов, дул гнилой ветер, над Невою стоял туман, холодное и скользкое месиво снега и грязи лежало на мостовых.
Они проехали мимо памятника Суворову. Снег лежал на плечах веселого, гордого воина, легко вскинувшего меч. Ни звука не слышалось вокруг, ни шороха, только скрип шагов сотен бойцов по снегу.
По широкому Марсову полю были протоптаны глубокие тропинки: здесь стояла зенитная батарея.
Сквозь кружево ветвей черных деревьев Летнего сада просвечивали звезды.
Романцов лежал на спине. Пахло снегом, дымом. Боль в ноге утихла. Ему было хорошо, покойно.
К грузовику подошел Ширпокрыл и звонко крикнул:
— Сережка! Старшина говорит — по сто граммов дадут на завтрак!
— А где будем отдыхать?
— В каких-то казармах. У Лавры. А завтра вечером опять в поход. Уже в бой!
— Можешь взять мою водку, — великодушно разрешил Романцов.
— Вот спасибо! — обрадовался Ширпокрыл. — Удружил! За тебя выпью. Чтобы жив остался!
— Тьфу, черт! — плюнул Романцов. Он не был суеверным, но ему не хотелось думать о смерти.
Этим он подражал бывалым солдатам — Курослепову, Власову, не раз ходившим в атаку.
Красные стены Инженерного замка багровели сквозь заснеженные деревья. Батальон свернул на пустой, насквозь продуваемый мчащимся с Балтики ветром Невский проспект.
На перекрестках озябшие милиционеры неуклюже отдавали честь офицерам батальона.
Где-то на крыше, под самым небом, тревожно гремел полуоторванный лист железа.
На Аничковом мосту не было дерзко взметнувшихся коней: их сняли и зарыли в землю в начале войны. Мост был сейчас плоский, низкий.
Романцов сидел на грузовике и, крутя цигарку, думал, что этот удивительный город, похожий теперь на театральную декорацию, останется в его памяти, как сновидение, как поэма, прочитанная в детстве и запомнившаяся на всю жизнь уже не словами, а пережитым в те минуты холодящим сердце волнением; что скоро он пойдет в атаку, и проверит свое мужество, и докажет всем, кто недоверчиво или подозрительно относился к нему, что он не счастливчик, как говорил однажды Подопригора, и не только хороший стрелок, но и герой, самый настоящий герой.
После обеда бойцы перемотали портянки, еще раз
Взвод лейтенанта Суркова занимал в Казачьих казармах, за Александро-Невской лаврой, огромную, как гараж, комнату с высокими, забитыми фанерой окнами и двумя железными печами. Бойцы курили, плевали на шипевшие стенки жарко гудевших печей и неторопливо, солидно беседовали. Они не упоминали в разговоре, что, может быть, ночью пойдут в бой. Это было бы неуместно.
— Почему не выступаем? — спросил кто-то.
Подопригора, молодцеватый, статный в плотно стянутой ремнем шинели, важно сказал:
— По улицам еще ходят мирные жители. Следовательно, выход батальона может быть замечен кем-либо из тайных агентов врага. Где же военная тайна?
Власов уважительно взглянул на него, вздохнул и хрипло пробасил:
— Все ты знаешь, старший сержант! Го-ло-ва!
— Светлая личность! — крикнули из темного угла.
Бойцы засмеялись.
В коридоре закричали:
— Товарищ Анисимов! Товарищ Анисимов!
Романцов спрыгнул с нар.
— Разве комсорг здесь? — Он выбежал из комнаты. — Товарищ Анисимов! Здравствуйте! Идемте к нам.
Он и не предполагал, что ему будет так приятно увидеть нескладного, сутулого Анисимова с его доброй улыбкой, с цыплячьей шеей, торчащей из воротника шинели.
— Едва догнал, — запыхавшись, сообщил Анисимов, щуря глаза. — Здравствуйте, товарищи! Сидите, вольно, сидите, пожалуйста!.. Только вечером разрешили в политотделе пойти с вами. Еле уломал подполковника.
Романцов понял, что Анисимов добровольно пошел с батальоном в бой. И он как бы невзначай приложил на мгновение щеку к холодному, шершавому рукаву его шинели.
— На почтовом автобусе добрался до Ораниенбаума. Повезло! — говорил Анисимов, потирая руки и усаживаясь у печки. — О чем толкуете, товарищи?
«Неужели он сейчас начнет проводить политбеседу?» — испугался Романцов.
— О чем солдату беседовать перед боем! — степенно и рассудительно сказал Власов. — О смерти — глупо, о жизни — смешно, о семьях — тоскливо! Чешем языки о пустяках. Спасибо Курослепову, читал газету: на Волге из фашистов кишки давят!
— А ты бы сказку рассказал, — укоризненно заметил Анисимов.
— Какую? — просипел Власов, ухмыляясь. — У нас Курослепов сказочник, да и он обмелел. Иссяк! Все вытряхнул из башки, что за жизнь накопил.
— Ну, я расскажу, — предложил Анисимов.
Солдаты так и заухали от радости. Мгновенно от соседней печки бросились к Анисимову бойцы. Они садились на нары, на подоконник, на пол.
А комсорг, улыбаясь, щурил близорукие глаза и говорил:
— Плотнее, товарищи, ближе! Чур, не курить, а то я сгибну.