Товарищ пехота
Шрифт:
Подошел угрюмый лейтенант Сурков, лег на нары позади Анисимова.
Приложив руку к щеке, Анисимов сделал печальное лицо и по-бабьи протяжным, тоненьким голоском начал рассказывать прочитанную когда-то давным-давно и запомнившуюся сказку:
— Жили-были дед и баба, был у них един сын. Год за годом катятся, родители постарели, ослабели и вскорости богу душу отдали. Остался парень сиротою. Живет-поживает, добра наживает, думает: «Надо мне жениться. Какую мне жену взять, в городе ли, в деревне ли, у соседей? Где достать верную жену?»
Раз идет парень
Он идет за девицей следом на ее фатеру. Избушка маленькая. Отец сапоги тачает. «Что вам надо, человек хороший? Сапоги построить или старые починить?» — «Не сапоги построить и не старые починить! Пришел вашу дочь сватать». — «Смеетесь над нами! Вы живете с достатком, а мы бедны».
Ну, он отца уговорил. Обвенчались пирком да свадебкой. Живут хорошо: и мирно, и богато…
Ан вот беда: война началась с германцем, зовут мужа в солдаты. Печалится муж и день и два, весь темный и скучный ходит. «Не тоскуй, — ему женка говорит, — буду жить одна, сама себя сохраню».
Одела мужа в сорочку белую.
«Если сорочка бела замарается, дак я с ума сбилась. А если рубаха чистая — живу честно!»
Уехал. Много ли, мало ли воевал — не об этом сказ. А удивление иное: по болотам ходил, в грязи ползал, а рубаха бела. Бела как снег! Все солдаты припрели, жалятся, что вша жрет. У нашего мужика рубаха белым-бела…
Нашелся злой человек, унтер из ихней роты. Увидел у солдата белую рубаху и выведал весь секрет. А унтер недавно совершил выдающийся подвиг и получил Георгиевский крест и краткосрочный отпуск. Бобыль, податься ему некуда, решил заехать в ту деревню, где жила солдатская верная женка.
Унтера она встретила с почетом. Фронтовик! Пожалуйста, милости просим! Поит, кормит, всем угощает.
Он и стал ей говорить:
«Как вы хороши, как вы ненаглядны! Как вы можете жить без мужа? Вот ублаготворите меня, не можете ли вы со мной позабавиться?»
Женка говорит:
«Грех! Большой грех!»
«Да что ты, что ты! Твой муж далеко, узнать ему об этом невозможно».
Она и согласилась. Ввела в холодную каморку: «Ложись, милый, на сундук. Я сейчас вернусь».
Унтер жалится:
«Ах, как здесь холодно!»
«Ничего, я вас угрею…»
Из каморки шасть — и дверь на засов. Унтер взвыл: что такое? Пять ден она там его держала. Он и рыдать перестал: едва не замерз…
В коридоре раздалась громкая команда:
— В ружье! Рота — на выход!
Не успевшие всласть насмеяться над одураченным унтером бойцы взяли винтовки, вещевые мешки, гранатные сумки и, толкаясь, перегоняя друг друга, выкрикивая какие-то слова, пошли к дверям.
Небо с вечера затянуло облаками, пошел густой, крупный снег. Сквозь падающие хлопья впереди виднелась глубокая лощина, на дне которой рыжим пятном лежало болото, поросшее
Как черные стены, по бокам дороги стояли сосны. Снег залепил высокие кроны, а стволы были голые.
Романцов шел рядом с Иваном Потаповичем, нагнувшись, чтобы лямки вещевого мешка не давили шею. Забинтованная нога почти не болела. Он еще ни разу не был в зимнем походе, вспотел, быстро устал и на чем свет стоит ругал начальство за то, что им выдали ватные брюки и телогрейки. Угрюмый Курослепов молчал. Вскоре Романцову надоело ругаться. Перед ним торчала тощая спина размашисто шагавшего Ширпокрыла.
Курослепов, наморщив широкое, мясистое, мокрое от снега лицо, шел мерными, крупными шагами. Идти было тяжело: всю дорогу занесло. Солдаты устали петь песни и шли молча.
Лишь после привала, во время которого они полежали на мягком снегу и покурили, Курослепов неожиданно рассказал Романцову о том, как он познакомился с Нюрой, как при первых родах всю ночь ходил по тротуару около родильного дома и милиционер на всякий случай проверил его документы, а Нюра прислала ему записку: «Не бойся». Два слова — «не бойся».
И Романцов понял, что только на походе, в снежную ночь перед боем, они могли говорить друг другу то, о чем мужчины обычно молчат, — самое задушевное, сохраняемое в тайне, лишь для себя.
— Я средний человек, Сережка! В этом нет ничего унизительного. Есть выдающиеся ученые, инженеры, философы, генералы. И есть средние люди. Вроде меня.
В лесной тишине отчетливо прокатился густой басовитый грохот, донесшийся до них издалека. Через несколько секунд вновь послышались тяжелые орудийные выстрелы.
— Я, Сережка, никогда не зазнавался, — продолжал Курослепов. — Я был весьма скромного мнения о себе, о своих способностях, И потому я никому не завидовал. Может быть, ты этому не поверишь? Но это правда. Мне было приятно, что я иду вперед. От столбика к столбику. Есть у меня дорога жизни. На ней столбики, как верстовые. Понимаешь, Сережка? Был я чернорабочим, стал арматурщиком. Вот и прошел один столбик! Работал, учился и стал бригадиром. Еще один столбик! Мне было трудно идти. Я терял надежду. Повсюду рядом со мною оказывался друг. Он мне протягивал руку, помогал. Так я и жил: без шума. Это была честная жизнь. Может, тебе она показалась бы скучной… Ты, Сережка, молодой, — завистливо сказал он, — у тебя своя жизнь.
— Иван Потапович, — вдруг сказал Романцов, и слезы послышались в его дрожащем голосе, — ты самый лучший, самый благородный человек. Ты… Я не могу это сказать… Ругай меня, Иван Потапович, смейся, но я не хочу быть обыкновенным человеком! Не могу! — негромко выкрикнул он. — Я иду рядом с тобою, я думаю, что завтра в бою совершу подвиг. Я знаю, что так нельзя. Но зачем мне обманывать тебя, Иван Потапович? Пусть уж лучше я скажу всю правду. Подопригора говорил, что я счастливчик. Другие говорили, что, если учить медведя восемь месяцев, он тоже научится хорошо стрелять из винтовки. Смеялись… Завтра в бою я узнаю всю правду о себе. Зачем мне жить, Иван Потапович, если я трус?