Товарищ пехота
Шрифт:
— Где Анисимов?
— Убит! — глухо донеслось до Романцова.
Убит Анисимов! Оцепенелый Романцов неподвижно стоял, опустив автомат.
К нему мелкими шагами подобрался Власов.
— Слышал? А?..
— Я никуда не уйду! — Романцов сжал кулаки, подступил к Власову и, дрожа от бешенства, прокричал: — Не уйду! Приказа не было уходить! Бери пулемет!
— Сережка! — оторопел Власов, сведя нависшие брови. — Я не трус… Накажи меня бог, не трус!
И он искоса взглянул на Романцова. Тот стоял сгорбившись. Ровные, белые зубы его были злобно оскалены.
Сырой ветер
«Убит Анисимов! Как несправедлив я был к нему!»
Из главной траншеи выбежал испуганный Станкевич, растерянно посмотрел на Романцова, хотел что-то сказать, но лишь с усилием проглотил слюну. Он был без винтовки.
— Ну? — спросил Романцов.
— Немцы скоро займут высоту! — единым духом сказал Станкевич.
— Почему?
— Никто не стреляет! Подопригора… Ты здесь ничего не знаешь! Бойцы прячутся по блиндажам! Нет командира! — бормотал Станкевич, с отчаянием глядя на Романцова. — Фашистов мало, они пока боятся идти на высоту. Они там, — он показал рукой. — Принимай команду! Больше некому…
— Некому? — переспросил Романцов.
Рядом упал вражеский снаряд. Романцов и Станкевич проворно припали на четвереньки.
Из-под развалин дзота высунул голову Власов и нерешительно сказал:
— Станкевич верно говорит: вам бы, товарищ сержант…
Он называл Романцова на «вы», словно тот уже действительно был командиром роты.
Заскрипел снег под быстрыми шагами: в траншею вбежал какой-то испуганный боец и сообщил, нелепо улыбаясь:
— Третий взвод отходит! Что делать, Сережка?
— Стрелять! — вдруг рассвирепел Романцов, поборов минутную растерянность. — Что глаза выпучил? Марш на свое место! — Обернувшись к Станкевичу, он медленно, внятно проговорил: — Где винтовка?
Побледневший Станкевич отступил на шаг.
— Власов! — крикнул Романцов, уже не обращая внимания на Станкевича. — Следи за флангом! Ни шагу назад!
Вражеские мины изредка рвались на высоте, наполняя вечерние сумерки стонущими воплями, свистом осколков, грохотом.
Через несколько минут солдаты заняли стрелковые ячейки, развалины дзотов. Романцов приказал собрать трофейные автоматы. Он быстро обошел высоту. Разговаривая с солдатами, он облегченно почувствовал, что они подчинились ему, признали его власть над собою. Но сразу же началась новая беда: перестрелка затихла, белесая мгла заволакивала дальний перелесок, где были немцы… Что делать? Романцов со страхом понял, что кроме отдельных, в сущности ничего не значащих слов «смотри зорче», «не робей», он не умеет ничего сказать своим бойцам. А ведь не так-то много солдат было сейчас на высоте № 14, и все они отлично знали сержанта Романцова…
Он заторопился к Власову, надеясь получить толковый совет от этого бывалого пехотинца, но Архип Иванович, понурясь, стоял у амбразуры, зевал и откровенно радовался, что противник перестал обстреливать высоту.
Внезапно где-то позади, в плотной, непроницаемой тьме, раздалась бешеная пальба, визгливые крики, упругими багровыми мячами заплясали разрывы гранат.
И разом все затихло.
Чувствуя, что по спине пополз какой-то колючий холодок, Романцов вопросительно взглянул
— Окружены…
— Как окружены?! — вскричал Романцов.
И вдруг ему почудилось, что его окликнул Иван Потапович. Тотчас он обернулся.
Главной траншеей мерными шагами, с автоматом в руках, шел Курослепов. Повязка с ржавыми пятнами крови стиснула его голову. За ним бежали незнакомые Романцову солдаты — вероятно, из соседней роты.
— Иван Потапович, я ротой командую! — крикнул Романцов.
Кожа на лице Курослепова натянулась, и было теперь заметно, как сильно выделяются его скулы и височные кости. Он не улыбнулся, не похвалил Романцова, а сильной рукой отстранил его.
— Власов! — негромко, но властно приказал Иван Потапович. — Оставляю тебя с двумя пулеметчиками на высоте… Рота, слушай мою команду! — повысил он голос. — Приготовиться к контратаке!
Романцов очнулся в санитарной палатке. Он лежал на груде сена, прикрытого брезентом. Закованная в лубок нога так болела, что временами становилось трудно дышать: замирало сердце.
Рядом с ним, на сене, на койках, лежали раненые. Кто-то протяжно стонал, кто-то просил пить, кто-то в бреду ругался…
Сквозь слюдяное окно пробивался тусклый, реденький свет. В железной печке догорали дрова, только под пеплом дышали угли.
Высокая куча винтовок темнела у дверей. Раненые бойцы приходили в санчасть со своим оружием.
«Я принес винтовку или нет?» — пытался вспомнить Романцов.
Вот он начал командовать ротой, Зачем? Чтобы драться с врагами до последнего патрона, до последней гранаты, а если понадобится — погибнуть с солдатами на высоте. А немцы… немцы обошли высоту, бросились на наши батареи. «Самое страшное в бою — бездействие», — с какой-то поразительной, вероятно болезненной, отчетливостью припомнил он. Нет, Иван Потапович еще не знал, что фашисты обошли высоту, когда поспешил в роту… Не мог знать! И он не похвалил, не одобрил Романцова, а просто отодвинул, оттолкнул…
«Самое страшное в бою — бездействие». Вот Иван Потапович медленно, как бы лениво ушел по траншее. С захлебывающимся чавканьем упала на самый бруствер немецкая мина. Вдруг все поплыло перед Романцовым. Он задыхался. Он уже не понимал, остались ли у него глаза, руки, ноги…
Плащ-палатка, повешенная над дверью, зашевелилась; вошла румяная девушка в полушубке, сказала, что перевязывать Романцова будут в восемь вечера.
— А папироски у вас нет? — робко спросил Романцов.
— Ну вот еще! — удивилась она и проворно выбежала.
Она удивилась еще сильнее, когда, вернувшись, увидела, что молодой красивый сержант, раненный в ногу и кисть руки, плачет. Он лежал, закрыв здоровой ладонью лицо, все тело его содрогалось от рыданий.
— Миленький, да что вы! Ногу не отрежут, — зашептала она, опускаясь на колени и подавая ему пачку папирос — Кость не задета. Ну, будете немножко хромать…
Романцов молчал. Теперь он вспомнил все — ржавый бинт на голове Ивана Потаповича, белые его скулы, невидящие, гневные глаза.