Товарищ пехота
Шрифт:
— Подъем! Вставать пора, Иван Иванович! — нежным голоском произнес он.
Удивленный Молибога тупо глядел на Романцова, пробуя пальцем мелкую сыпь деревянных гвоздей на подошве.
Ротные учения инспектировал командир полка.
Майор был толст. Это не мешало ему, хотя и отдуваясь, хотя и посапывая, резво бегать по полю, когда надо — хвалить, когда надо — указывать на ошибки. Случалось, он и сердито покрикивал.
После артиллерийской обработки переднего края
Солдаты бежали, увязая по щиколотку в разбухшем от влаги суглинке, падали в жидкую грязь, стреляли холостыми патронами.
Романцов приказал Молибоге и Тимуру занять позицию на бугорке и вести огонь до тех пор, пока отделение не достигнет придорожной канавы.
У Молибоги была в руках трещотка. Время от времени он, добродушно ухмыляясь, гремел трещоткой. Это означало стрельбу.
Романцов насторожился, когда к Молибоге подошел майор, спросил:
— Где цель?
Молибога не растерялся, показал рукой на торчащую за дорогой мишень.
Неожиданно трескучими горошинами раскатился свисток. Атака! Романцов приподнялся, грязный, мокрый, усталый от бега, закричал:
— Вперед! Вперед!
Лежащий рядом с Молибогой Тимур вскочил и, держа в руке коробку с дисками, проворно помчался по полю, разбрызгивая грязь.
— Куда? Вернись! — испуганно завопил Романцов.
Тимур летел, как молодой олень. У канавы он ничком упал и начал стрелять — усердно щелкать затвором винтовки.
— Зачем убежал? — гневно спросил Романцов, еле-еле догнав его.
— Атака, начальник! — оробело забормотал Тимур.
— Тьфу! — сплюнул Романцов. — Ты же второй номер пулемета… Тебе надо было с Молибогой!
Романцов оглянулся, обеспокоенный, что не слышит грохота трещотки. Все пропало! У него потемнело в глазах. Отделение бежало к дороге, не разбирая пути. Солдаты заслонили пулемет — Молибога не мог «стрелять» по своим.
— Отставить! — гаркнул, багровея, майор.
Он подбежал ко взводу Матвеева.
— Отделения не имеют ориентиров! Ручной пулемет молчит! — выкрикивал он на бегу. — Где голос сержанта? Не слышу!
К лежащему рядом с Тимуром Романцову медленно, вразвалку подошел Лаврецкий.
— Да-а, удружил… А я-то надеялся!
У его ног в грязи лежал Романцов и уныло думал, что даже с восемью солдатами он не смог управиться. Чего же тут мечтать об офицерских погонах!
Вскоре батальон, в котором служил Романцов, ушел из второго эшелона на передний край.
Взвод лейтенанта Матвеева был направлен в боевое охранение.
Лишь в эти серые, дождливые дни, в эти темные апрельские ночи Романцов неожиданно для себя почувствовал, что его полюбили бойцы.
И не только потому, что он спокойно ходил по траншеям, когда невдалеке ложились мины. Не потому также, что он устроил через
Ночью Романцов любил стоять в дзоте рядом с Молибогой и Тимуром. Так же, как в Ораниенбауме, трассирующие пули прошивали темноту, так же лопались ракеты в вышине, заливая землю мертвенным светом, и плюхались кругом мины.
Но он знал, что не повторится то страшное, что произошло в январе на высоте № 14. Он знал, что живет правильно, делает то, что обязан делать. А если Романцов и теперь иногда шел по траншее с мокрым от слез лицом — кто же осудит его?
В эти ночи он вспоминал Ивана Потаповича, их совместные вылазки в снайперские засады, их задушевные беседы. Он вспоминал Нину и говорил себе, что навсегда сохранит в душе любовь к ней.
…Однажды капитан Шостак на рассвете пришел в боевое охранение.
— Ваше отделение хорошо несет вахту! Комбат доволен! — И он обнял узкие плечи Романцова.
С минуту они молчали.
Вдруг Шостак помрачнел. Сухо и раздраженно он произнес, комкая папироску:
— Завтра здесь будет действовать дивизионная разведка. Следите в оба, Романцов. Если что — идите на выручку! Плохо у нас с разведкой. За три недели ни одного «языка».
— А если нам пойти? — спросил Романцов.
— Нам? — Шостак как-то странно усмехнулся. — Да пробовали, пробовали, толку-то не получилось, а потери были… Действовали шаблонно, вот беда!
Он ушел из боевого охранения к концу дня.
Романцов весь вечер находился в состоянии какого-то мучительного оцепенения. «Язык»! Он должен взять «языка».
«Неужели быть снайпером легче, чем взять одного «языка»? — размышлял он, меряя шагами траншею. — Вздор! Я смогу сделать это! И сделаю! Вместе с Клочковым и Молибогой».
Романцов снова стал нелюдимым, молчаливым и этим огорчал бойцов. Он объяснил, что страдает от головной боли. А про себя подумал: «Это последняя ложь».
Он выпросил у Голованова трофейный бинокль и весь день наблюдал за финскими позициями.
Глава шестая
Три березы на склоне оврага
Между нашим боевым охранением и финскими позициями пролегал широкий овраг, по дну которого протекал ручей. Сейчас он вздулся, набух от весеннего паводка; желтая вода, пенясь, перекатывалась через гряду остроугольных валунов и, сдавленная узкими берегами, клокоча, неслась к югу.
К утру стихала стрельба, переставали взлетать ракеты, все реже и реже слышались разрывы мин, и чем тише становилось в боевом охранении, тем громче слышался шум ручья.