Тойво - значит "Надежда" 2. Племенные войны.
Шрифт:
Когда нам ничего не остается делать,
И ты остаешься без путеводной нити.
На это есть своя причина.
Не пойму, как это ускользало от меня
Не пойму, как всё валилось из рук, понимаешь.
Не пойму, почему так все внезапно повернулось.
Не кажется это большой заботой.
На это есть своя причина (Перевод).
Однако попала собака в колесо - пищи, но беги.
К своему удивлению подготовка курсантов оказалась чрезвычайно занимательным действием. Обучая их азам шюцкоровского способа ведения боевых действий, он начал обучаться и сам. Доктрина Красной гвардии была сугубо наступательной: война на территории противника, беспощадное его уничтожение, установление своего порядка. Это называлось "Мировой революцией".
С теорией было трудно: учебники и мемуары видных царских военачальников, конечно, были, но исключительно на русском языке. Даже записки с японской войны Маннергейма - и то не по-фински. Оно и понятно: для этого земляка родными было два языка - русский и шведский.
Тойво изучал Брусилова, его стратегию и тактику, зачитывался "Анабасисом" Ксенофонта, его видением перспектив, и удивлялся - все очень просто, все основано на здравом смысле. Правда, русский язык давался плохо, может, поэтому и знания хорошо откладывались в голове, что получать их приходилось с трудом, переводя каждое предложение и тщательно постигая его смысл.
Кто-то из товарищей командиров рассказал ему про самого молодого стратега первой мировой войны, семинариста из Кинешмы, Александра Василевского, ставшего в 1916 году в возрасте 21 год штабс-капитаном. Но Василевский где-то потерялся в пучине Революции, привлечь его к курсам командиров не представлялось возможным. Царские офицеры со стороны красных, воюющие против других царских офицеров со стороны белых, к преподавательской деятельности относились скептически: они не видели перспектив после себя, следовательно, и не старались воспитать смену.
Курсы закончились, едва успев начаться. Финский стрелковый полк, где преподавал Антикайнен, отправился на Восточный фронт, а его неожиданно вызвал к себе сам Ровио.
– В общем, так, - сказал он.
– Будешь принимать участие в учредительном съезде финской компартии.
– Когда?
– уныло поинтересовался Тойво.
– В августе, - ответил Ровио.
– Тебя, между прочим, к себе Бокий хочет забрать.
– А можно не забираться к Бокию?
– вздохнув, спросил Антикайнен.
– Можно, - сразу согласился старший товарищ.
– Водки выпьешь?
Тойво отрицательно покачал головой.
– Тогда - коньяку, - это было уже утверждением.
– После съезда поступишь на командные курсы в Интернациональную военную школу в Петрограде. Тогда Бокий не сможет взять тебя в свою команду.
Он разлил в две пузатые рюмки шустовского коньяку, с удовольствием принюхался к запаху, протянул одну грустному Тойво и произнес тост:
– Хелекейн-келекейн (есть такой тост по-фински, без перевода).
– Киппис (за здоровье, еще один финский тост), - ответил тот и тоже выпил.
Коньяк, без сомнения, был хорош. Ровио предложил блюдце с "николашками" (лимон, посыпанный мелкотолченым кофе и сахаром) и проговорил:
– Все, что оставил после себя царь Николай второй - это закуску к коньяку.
– А что с ним?
– удивился Тойво.
– Семнадцатого июля по поступившей информации был расстрелян вместе с семьей в Ипатьевском доме в Екатеринбурге, - сказал Ровио, смахнул слезу, налил еще по рюмке и оглушительно высморкался в крахмальный носовой платок с инициалами "КР".
Антикайнен не особо интересовался делами русского монаршего дома, но отчего-то после этого известия на душе сделалось отчаянно скверно. Даже сквернее, чем было раньше.
– А семью-то за что? Да и царя, вообще-то, тоже - зачем? Он же не при делах!
– Точно!
– сказал Ровио.
– Не при делах. Но Вова Ленин настоял, чтобы всю династию вырубили под корень. Вождь сказал - партия сделала, народ вздохнул с облегчением. Политика, трах-тиби-дох!
Они снова выпили и снова закусили "николашками".
– Зачем я понадобился Бокию?
– осмелился спросить Антикайнен.
– Да уж зачем-то понадобился, - хмыкнул Ровио.
– Ему люди с навыками нужны, он что-то там такое делает, что к нам, атеистам, и к нам, верующим, в общем - ко всем нам - отношение не имеет. Сплошная мистика и оккультизм. Ты бы держался от него подальше, мой тебе совет.
– Есть, держаться от Бокия подальше, - то ли в шутку, то ли всерьез сказал Тойво.
Они снова хлопнули по коньяку. Настроение - укради, но выпей.
12. Командирство.
Учредительный съезд финской компартии оказался хорош тем, что на нем Тойво впервые за долгое время встретился с Куусиненом. Тот намедни через севера пробрался в Россию и теперь сделался важным человеком в Президиуме. Сам Отто выглядел отчего-то потерянным, словно бы не готовым к тому, что здесь увидел. Даже больше - словно бы разочарованным.
Они кратко пообщались с Тойво, не скрывая радости от этого общения. Это не значило, что и тот, и другой пустились в плясовую, или тут же набухались до потери пульса, а прочие делегаты им аплодировали: кто - стоя, а кто - уже лежа. Это означало, что у Тойво с Куусиненом было много тем для обсуждения, и каждому хотелось поделиться ими.
– Жив?
– спросил Отто.
– Скорее жив, чем мертв, - ответил Тойво.
– А сам?
– Да, вот - теперь уже и не знаю, - пожал плечами Куусинен.
– Все не так, все не вполне правильно, вроде бы и готов к этому, но, тем не менее, не по себе как-то. Ладно, не девицы, чтобы об утраченных грезах плакать.
Отто считался на подпольной работе в Финляндии, но нелегалом особо не был - не того уровня фигура, чтобы можно было скрываться. Компартия была под запретом, но коммунистов, если таковые, идейные, обнаруживались, на допросы и пытки не дергали. Кому они нахрен нужны? Даже самый главный революционер Саша Степанов, воодушевленный обращениями к нему каких-то "простых людей", никуда не делся. Собирал просьбы от общественности и передавал эти просьбы по инстанции, то ли Таннеру, то ли Свинхувуду, а то ли самому Маннергейму. Уж что с подобными петициями те делали, в какой туалет их таскали - это уже было неважно. В итоге Саша сохранял свое "революционное" лицо, а власти представляли его "оппозицией", чтобы, стало быть, подобие свободы мысли поддерживать.