Трактат о двух Сарматиях
Шрифт:
Наиболее доказательны, однако, не эти моменты, а те, так сказать, рудиментарные остатки основного текста, какие обнаруживаются в тексте Трактата. Рассказ о взятии Киева и походе татар на Польшу начинается словами: «После вышесказанного надлежит по порядку изложения перейти к ужасному татарскому опустошению». В Трактате слова эти совершенно непонятны, так как в предшествующей главе именно и говорилось об опустошении татарами северо-восточной Руси. Наоборот, в Хронике (III, XXXVIII, 131) они были на месте, так как до того говорилось не о татарах, а о Генрихе Набожном, о событиях в Польше 1239 и 1240 гг. и т. п.
В рассказе о взятии Сандомира в 1259 г. [55] автор Трактата, опустив отрывок о Петре Крампе и о заключении перемирия, оставляет непонятными для читателя слова о нарушении мира татарами (fide violata).
В кратком сообщении Трактата об изгнании Свидригайло Сигизмундом Стародубским (I.I.2) неизвестно почему упоминается о небольшой комете: оказывается, в соответствующем месте Хроники (IV, XLVIII, 289) эта комета упомянута весьма кстати, как предвестие гибели Свидригайло.
55
В Трактате ошибочно 1254 г.
Этих примеров, полагаем, достаточно для того, чтобы считать доказанным наше утверждение: Трактат, написанный позднее первой части Хроники (кончающейся LXIII главой IV книги), включает ряд заимствованных из Хроники мест. Что же касается обратного — влияния текста Трактата на позднейшие части Хроники, то следов этого не обнаруживается.
Из сличения заимствованных мест в Трактате с Хроникой можно сделать еще один вывод, отчасти подтверждающий выше высказанное нами соображение о некоторой поспешности в компоновке Трактата. Не говоря об отмечавшихся уже неясностях, возникших при механическом переносе частей текста из Хроники, характерна в этом отношении странная ошибка Трактата (I.I.9) в обозначении Василько (Романовича), как сына Даниила Галицкого, рядом со Львом. Эта ошибка только и может быть результатом слишком беглого прочтения латинской фразы Хроники, где отношения установлены правильно. Другой пример в том же роде — разногласие Трактата и Хроники о конце московской деятельности митрополита Исидора: в Трактате говорится, что он был предан смерти русскими, хотя в Хронике (IV, LVII, 309) правильно (по Длугошу) указывалось: per fugam salvatus erat.
Переходя теперь к основному нашему вопросу об общественно-политическом мировоззрении автора Хроники, нельзя не заметить прежде всего, что «бесстрастный» тон, присущий ему в Трактате, оказывается действительно несколько иным в Хронике. Здесь кое-где проглядывают и определенные симпатии и определенные оценки, как в собственном изложении автора, так и в его манере сокращать клерикально-партийного Длугоша. Здесь сообщаются с внешней «объективностью» такие факты, которые отражают уже не отвлеченные, «теоретические» воззрения автора, а некую свойственную ему «партийность» в отношении к событиям современности.
Интересная работа Ф. Бостля Zakaz Miechowity, детально и весьма тщательно анализирующая изъятые цензурой места 1-го издания Хроники и сделанные при этом замены или дополнения, содержит именно в текстах изъятых мест ряд данных, небесполезных для выводов и по нашему вопросу.
В решении о запрещении Хроники не указано мотивов: она запрещена nonnulla ex causa [56] , но, судя по характеру изъятий и поправок, внимание Яна Лаского и его группы привлекли места, с «излишней» прямотой касавшиеся 1) династии Ягеллонов, 2) государства, 3) нации, 4) частных лиц [57] . Для характеристики интересующей нас стороны нет надобности привлекать все отмеченные Бостлем места. Остановимся лишь на следующем.
56
См. A. Hirschberg, о. с., стр. 22, прим. Ср. F. Bostel, о. с., стр. 448 и прим.
57
F. Bostel, о. с., стр. 650.
Составленная Меховским самостоятельно, как современником событий, часть Хроники охватывает 1480-1506 гг. Из трех царствований, относящихся к этому периоду — Казимира III, Яна Ольбрахта и Александра, к последнему Меховский относится с особенной суровостью. Говоря уже об избрании Александра королем на Петроковском сейме (Хроника, IV, LXXX), он отмечает, что случилось это под влиянием некоторых представителей можновладства — Фридерика, архиепископа гнезненского, и Креслава из Курозвенк, епископа куявского, государственного канцлера, «побуждаемых корыстными надеждами» [58] . В дальнейшем Александр изображается, как слабый, нерешительный и недальновидный государь: в 1500 г. он предпринимает поход на Москву, но оказывается, что уже в момент выступления у него нечем платить войску; воевода бросает свой шлем под ноги вел. князю, войско, недалеко ушедшее, возвращается в Вильну и грабит окрестности.
58
Цитаты изъятых цензурой мест переводим с польского текста, даваемого Бостлем (разрядка наша — С. А.).
Роль Александра в деле Шейх-Ахмеда, хана заволжского (золотоордынского), характеризуется чертами двуличия, вероломства и предательства [59] . Упоминая об аресте 80 заволжских послов, Меховский восклицает: «О лютая жестокость! Бросить в тюрьму друзей и союзников! О безумное решение! Поверить вероломному и вечно ненасытному врагу больше, чем присяге и союзу! Верность и присягу надо соблюдать по отношению и к варварам или неверным».
Общая оценка деятельности Александра дается в таких выражениях [60] : «В войнах он лишен был счастья, никогда не выигрывал. В царствование его происходили величайшие нападения, грабежи, захваты людей, скота и имущества. Враги всегда, когда хотели, свободно приходили и уходили, не неся никакого урона, а больше всего обречены были терпеть нападения и грабежи Литва и Русь. Поэтому часто возносилась такая молитва: «Боже всемогущий, мы желаем спасения королю Александру. Возьми его и пошли нам лучшего защитника».
59
При том (в изображении Меховского) бесполезного, заметим в скобках.
60
Хроника, IV, LXXXII.
О Яне Ольбрахте, гораздо более решительном и твердом правителе, Меховский высказывается скорее положительно, по крайней мере извиняя его неудачи (см. ниже), но царствование его иногда также описывает мрачными красками. Характерны в этом отношении сообщения: 1) о позорном для поляков походе на Валахию 1497 г. (Хр. IV, LXXV); 2) об опустошительном татарском набеге на Русь 1498 г., не встретившем никакого отпора, так как Ян Ольбрахт «ничего не сделал, а у Сандомира, где уже все было уничтожено и сожжено, распустил шляхту по домам»; 3) о таком же опустошении татарами русских, литовских и польских областей в 1500 г., «в то время как все паны малодушно (podle) спали», а воеводы Петр Мышковский и Николай Каменецкий со шляхтой, «хотя их было очень много, трусливо уклонились от боя с татарами».
О виднейшем деятеле царствования Александра, сохранившем власть и при Сигизмунде, Яне Ласком, Хроника упоминает вскользь и, наоборот, не скрывает (правда, и не подчеркивает) заслуг злейшего врага Лаского — Михаила Глинского. Немудрено, что сенат, т. е. королевский совет из крупнейших вельмож государства, оценил такие высказывания, как враждебные. В новом издании антидинастические выпады или смягчены или даже превращены в положительные оценки. Такова же судьба замечаний о трусости вождей и шляхты. Политические соперники Лаского (Глинский и др.) по возможности очернены, роль самого примаса, его близких и союзников подчеркнута особыми вставками.
Все это весьма отчетливо, но еще недостаточно для вывода. Ясно пока, что автор Хроники ждет от короля твердости, прямоты и побед, осуждает трусость шляхты, корыстность и негодность вождей.
Обратимся к некоторым другим, не тронутым цензурой, но не менее выразительным местам Хроники.
Вот, например, характеристика политического соперника Александра, вел. князя московского Ивана III [61] : «Это был хозяйственный и полезный земле своей государь. Он сбросил татарское иго и своей благоразумной деятельностью подчинил себе и заставил платить дань тех, кому раньше сам ее платил. Он завоевал и привел под иго покорности разноплеменные и разноязычные земли Азиатской Скифии, широко простирающиеся к востоку и северу. Занял он также и захватил в собственность, по небрежению короля Польского Казимира третьего, великий и богатый город Новгород» [62] . Перечислив далее другие завоевания и упомянув о запрещении Иваном пьянства, автор так говорит о наследниках его: «Этот Иван, князь московский, назначил было преемником и наследником по себе внука своего Димитрия, но потом, приняв более здравое решение, отправил его в тюрьму [63] и держал там, а в князья Московии возвел своего старшего сына Василия Ивановича...».
61
Хроника, IV, LXXXV, стр. 377. Ср. А. Боржемский, о. с., стр. 155. Перев. наш — С. А.
62
Здесь цензура добавила во 2 издании: «Это государство, впрочем, до оккупации управлялось властью и именем своей общины, признавая (главой) то великого князя литовского, то других».
63
Отметим эту своеобразную фразу, едва ли сказанную иронически. (Разрядка наша — С. А.).