Трень - брень
Шрифт:
Двор опустел...
Ухнула подворотня, эхо поднялось по водосточным трубам, запуталось на чердаке в паутине.
Во двор из окна лестничного спрыгнул Аркашка.
– Рыжая!
– заорал он.
И когда его голос смешался с уличным шумом, стал незаметным звуком в общем грохоте улицы, на сцену вышел шут (дядя Шура). Он давно стоял где-то сбоку. Был он в обыкновенном костюме, какой все мужчины носят, в брюках и в пиджаке, и галстук на нем темно-красный.
Шут поиграл на своей балалайке. Что-то грустное поиграл, словно холодным ветром по осеннему лесу. Потом позвал:
– Аркадий, поди-ка
Аркашка приблизился к нему с опаской.
– Ну, чего?
– Ты отличник?
– Отличник.
– Изложи свое отношение к рыжим.
– Я же вам излагал, - пробурчал Аркашка, прикрыв уже упомянутое место ладонями.
– Изложи публике.
– Дядя Шура, бабушка считает, что в нашем доме спокойнее, когда вы на работе, особенно когда на гастролях.
– Передай ей привет. Излагай, публика ждет. Как ты относишься к рыжим?
– Дядя Шура, бабушка говорит - хорошо бы вам ожениться. Вы, наверно, питаетесь всухомятку.
– Передай ей спасибо. Что ж ты не излагаешь?
Аркашка засопел всеми дыхательными отверстиями, потупился, втянул голову в плечи.
– Дядя Шура, я знаю, куда вы ходите. Она крючками торгует.
– Что?!
– Я случайно узнал, дядя Шура.
– А ну, марш домой! Иди играй на рояле!
Трень-брень.
Шут струны подергал невесело, поиграл маленечко для себя. Потом голову поднял и заговорил:
– Я хочу извиниться. Может быть, некоторые особо высокочтимые зрители усомнятся в моем рассказе. Скажут, мол, рыжая девчонка - частный случай. И почему рыжая? Разве мало у нас блондинов, брюнетов, шатенов и прочих?.. Много. Они тверды и проворны...
– Шут легонько провел по струнам.
– Я извиняюсь. Нам придется продолжить о рыжей девочке, хотя, конечно, это есть частный случай.
Трень-брень.
КАРТИНА ЧЕТВЕРТАЯ
Дворничиха отомкнула дверь бабушкиной квартиры. Ввела Ольгу в комнату.
– Тут твоей бабки дом. Сиди в уюте, дожидайся ее.
– Спасибо.
– Ольга села на стул у дверей, рюкзак положила к ногам.
– Клаше скажешь, что это я тебя запустила, Даша. Для твоего возраста - тетя Даша. Ну, сиди. Экая закусочка возбудительная!
– Дворничиха оглядела стол, уставленный едой, отщипнула виноградину и ушла.
Комната у бабушки мало сказать замечательная - чудесная комната. Солнце в ней - как в аквариуме. Воздух свежий, тополем пахнет. Слышно, как воробьи на дворе пищат, как на соседней улице трамвай ходит. Слышно, как этажом ниже шипят оладьи на сковородке.
Ольга встала осторожно, сняла шубу и положила ее рядом со стулом на пол. Стул в крахмальном халате. Он похож на больничную строгую няню.
Ольга прошлась по комнате - руки за спину, чтобы случайно не задеть чего, не нарушить порядка.
– Ой как, - сказала она.
– Не то что у нас. Будто собрались важные господа и все друг на друга не смотрят. Наверное, каждый считает себя красивее другого. Господа, помиритесь. Вы все ужасно красивые. Господин стол, можно вас потрогать немножко? Спасибо.
– Ольга провела по столешнице пальцем. Стол завизжал.
– У вас неприятный голос, господин стол, - сказала Ольга.
– Вы недотрога.
– Она отошла от стола к дивану.
– Доброе утро, господин диван. Как вы спали? Во сне вам, наверное, снятся окорока. Нет, нет, не свиные... Вы хотите, чтобы я попробовала, какой вы упругий?
– Ольга тихонько села. Покачалась. Диван издал вздох. Не любите, - сказала Ольга и сделала стойку на голове.
– А бабушка плачет, - послышался голос от двери.
Ольга упала на пол от неожиданности. В дверях стояла бабушка и в самом деле плакала.
В голубом платье, в синей шерстяной кофте, она напоминала волну с седым гребнем. В руках бабушка держала сумку и пластмассовый обруч.
– А бабушка плачет, - повторила она сквозь слезы, вытерла глаза уголком косынки и присела на краешек стула.
– Бабушка руки ломала. Даже по радио розыск объявляли.
– А я здесь, - сказала Ольга.
– Можно я тебя поцелую?
Бабушка принялась обнимать Ольгу:
– Внученька, красное солнышко. Как ты там без бабушки жила? Ласочка моя. Девочка...
– Потом бабушка сказала совсем другим голосом: Наказывала я своей дочке, предупреждала: не выходи замуж за этого... Бабушка потрогала Ольгины волосы, вздохнула.
– И волосики у тебя вроде потемнее были. Надо же, девчонку крохотную, сосунка невидящего утащить куда Макар телят не гонял, где не то что люди - дерево стоящее не приживается. Говорила я своей дочке, предупреждала... Я ж тебя, внученька, больше десяти лет не видела.
– Бабушка снова пустилась обнимать Ольгу, целовать и разглядывать.
– Выросла-то! А изменилась! Мимо бы прошла, не узнала. А твои родители без мозгов, мазурики. Девчонку одну в самолете направили. А кабы самолет-то разбился?
Ольга не удержалась, прыснула в кулак.
– Смеешься? Вся в своего батьку. Нахалка. Смейся, смейся над бабушкой!
Ольга посерьезнела, задумалась.
– За что ты так не любишь отца?
– А за то, что он... курам на смех. И что в нем моя дочка нашла? Ни кожи, ни рожи. Ведь с ним по улице пройти совестно. Тьфу, какой рыжий.
– Бабушка...
– Я ж ведь не про тебя говорю. Ты девочка, не виноватая. А он мужик. Тьфу. И надо же, уродился.
Ольга отщипнула виноградину. Бабушка спохватилась - принялась хлопотать вокруг внучки:
– Ты голодная, Оленька. Ты ешь, кушай. Попробуй-ка... Или этого. Ветчина свежая. С жиром-то не бери. С жиром пускай гости едят. Ты постненького, повкуснее.
– Я подожду, - сказала ей Ольга.
– Я в Архангельске завтракала.
– Я тебе конфеток дам. Виноградцу поешь... На вот, я тебе подарок купила - хупалку. Сейчас все ее крутят. Как мартышки, виляют задом. Смотреть тошно.
Ольга взяла обруч. Сказала спасибо и медленно пустила его вокруг талии.
Бабушка разложила на столе конфеты, которые вытащила из сумки, печенье и села к столу, примеряясь, как будет беседовать с гостями.
– Убери вазу на телевизор.
– Зачем? Красиво же.
– Убери, она мне будет гостей заслонять.
Ольга взяла вазу, понесла ее к окну. Поставила на телевизор.
За окном кто-то заиграл на рояле, громко, с наскоком, словно рояль враг и чем яростнее по нему лупить, тем скорее он испустит дух. За этим последовала пауза, раздался Аркашкин истошный вопль: "А что ты меня за ухо?!" - и снова загудел рояль, но уже ровнее, хотя по-прежнему в звуках его слышались недовольство и жалоба.