Третьего не дано?
Шрифт:
— Было бы хорошо, — согласился я. — Но очень много риска. Случай сегодня кудряв, а завтра, глядишь, облысеет. Пойми, после того как ратники присягнут Федору, для тебя будет потеряно не многое — вообще все. Говорил и еще раз говорю: никто не станет с тобой договариваться, когда рати Басманова обложат Путивль. Уже незачем. А сейчас, пока царевич опасается того, что кое-кто может отшатнуться, — самое время.
Дмитрий не ответил. С минуту помолчал, нервно расхаживая по комнате, после чего, буркнув, что тут надобно все обмыслить, быстро вышел. Не иначе как советоваться.
Знать бы еще с кем.
Однако моя тактика принесла успех. На четвертый день он охотно согласился заново написать грамоту, адресованную Федору, но… иную.
— Березов ему дарую да все доходы с тамошнего народца, и будя с него.
Я вытаращил глаза, но сказать ничего не успел — перебил царевич, категоричным тоном указав, что это его последняя милость заблудшему.
Ну-ну, ты меня еще плохо знаешь. К тому же, когда чело век мечется и не знает, к какому берегу приткнуться, всегда есть шанс направить его в нужную сторону.
«Направлять» пришлось до самого вечера. Кое-чего удалось добиться чуть ли не в прежних размерах, например, в сумме отступных денег, но в вопросе даруемых вотчин он уперся не на шутку, поди сдвинь с места.
Нет, я, конечно, сдвинул, хотя и не до конца. Словом, смысл у второй грамотки получался средний между той, черновик которой он порвал, и заявлениями, которые я от него услышал поначалу.
На очередное написание ушел весь пятый день.
Могло бы и намного больше, но я был послушен и ни единым словом не заикнулся против высокомерного тона обращения к Федору, равно как не возражал и против собственных титулов Дмитрия: «Божией милостью мы, самодержец российский…»
Теперь для меня было главным как можно скорее уехать, поскольку я понятия не имел, когда под Кромами разгорится мятеж.
Вдобавок я подозревал, что еще до вспыхнувшей там смуты царские воеводы поначалу предусмотрительно наладят тайные контакты с Путивлем, и надо было спешить, чтобы уехать до начала переговоров.
— У меня людишек немного, потому более двух десятков не дам, — предупредил он.
— Тогда еще одно! С такой малочисленной охраной я могу и вовсе не добраться до Москвы, — заметил я. — Поэтому напоминаю, что там, у обрыва, ты дал слово, что жизнь семье Годуновых сохранишь в любом случае.
Он недоуменно передернул плечами и полюбопытствовал:
— А пошто ты столь настырно печешься о своем бывшем ученике?
— Я ведь пояснял тебе, что… — начал было я, но он нетерпеливо перебил меня:
— Об ином мыслю. Пока что мне впору опасаться за свою жизнь, а не помышлять о царской короне. У него там в Москве покамест все: и деньги, и власть, и рати. Ты же ныне напоминаешь мне об обещании оставить ему жизнь — это как? Не сходится оно что-то. Али у тебя еще видения были? — И впился в меня настороженным взглядом.
— Были, но туманные, — не стал я отрицать полностью. — И настолько покрыто все дымкой, что и не понять, на чьей голове корона. Вроде бы Федора, но вдруг на твоей. Вот и решил позаботиться.
— А ежели он и слушать ничего не захочет, а опосля и вовсе верх возьмет, да схватит меня в Путивле — ты хоть словцом единым в заступу за мою жизнь обмолвишься? — хрипло произнес он.
— И не единым, — коротко ответил я. — Что только от меня зависеть будет, все сделаю.
— Ну и на том благодарствую, — выдохнул Дмитрий и вытер со лба выступившую испарину.
Мы выехали рано утром на следующий день.
Последняя из грамоток лежала, как ей и положено, в красивом ларце, обтянутом темно-красным бархатом. Первоначальное его послание, которое я тайком извлек из сундучка Дмитрия еще за три дня до отъезда, находилось у меня за пазухой.
Вообще-то я рассчитывал обойтись теперь без них, но…
Сопровождающие меня казаки подобрались из старых знакомых, начиная со старшего. Им был Гуляй.
Немного огорчало лишь то, что Квентина отпускать вместе со мной Дмитрий наотрез отказался.
— О том и речи быть не может, — отмахнулся он рукой, будто отрубил саблей. — Он… он мне еще о гербах да о прочем не все обсказал. Опять же и вольту я с ним толком не освоил, бранли всякие недоучил. — И ехидно осведомился: — Сам помысли, ну яко я, севши на отчий трон в Москве, плясать со шляхтянками учну, ежели оных фигур не ведаю?
А в глазах отчетливо читалось иное: «В залоге он у меня побудет, князь. Уж больно ты мудер, потому, ежели захочешь все, словно в той же вольте, перекувырнуть через голову, помни — иная голова от тела вмиг отлетит».
Попытку я все равно сделал. Так, на всякий случай.
— Не изобидят его?
Но Дмитрий, как и следовало ожидать, остался непреклонен.
— Под моим-то крылом? — надменно усмехнулся он.
Именно что под твоим. Если б под чьим-нибудь иным, я был бы куда спокойнее за шотландца. Но тут уж ничего не попишешь.
— И впрямь худо без танцев, — согласно кивнул я, поняв, что переиначить не получится. — К тому же думается, что и ему тут будет куда спокойнее. А то мало ли, вновь полезет свататься к царевне, да как бы за свою настырность не пострадал. Тогда я и Дубца своего ему оставлю — пииты все ж таки не от мира сего, а он у меня хоть и млад летами, но, ежели что, все ж заступа.
Это тоже был двойной ответ.
Помимо сказанного вслух подразумевалось иное: «Я потому так легко согласился оставить друга в Путивле, что ничего тайного во вред тебе не помышляю и, следовательно, за его судьбу и сохранность головы не беспокоюсь. А в подтверждение своих слов по доброй воле оставляю своего верного слугу».
Царевич понял и вроде бы успокоился. Во всяком случае, когда он меня провожал, в его глазах я уже не заметил искорок подозрения.
Квентина мне удалось утешить быстро, хотя поначалу…