Третьего не дано?
Шрифт:
— Прости, князь, что я тебе сразу не поверил, — чистосердечно повинился он. — Ну не встречались мне никогда в жизни такие людишки, вот и обуяло сомнение. И хотел, да не мог. К тому ж все тобой поведанное очень уж на сказку походило. Знаешь, те, что в детстве няньки с кормилицами сказывают. Но я-то давно не дите, потому хошь и надеялся в душе, а на веру все одно не брал…
Он трещал и трещал без умолку, успев посвятить меня во все свои ближайшие планы, которые оказались столь сумбурны, что не только я не понял, что он конкретно имеет в виду, но он и сам, пожалуй, толком не сознавал, чего хочет добиться.
Я даже про свой будущий пост и чин не врубился — то ли думный дьяк Морского приказа, то ли президент будущей РАН, то ли Заяицкий наместник, а может, и все вместе.
Я слушал его, и мне… было грустно, ибо думалось о Борисе Федоровиче.
Как там говорили древние римляне?
Sic transit gloria mundi [102] .
Впрочем, даже оно сюда не подходит, ибо покойному и тут не повезло — какая уж там слава?! Сплошная клевета, наветы, завистливые сплетни, где не было ни крупицы истины, и полное непонимание.
102
Так проходит мирская слава (лат.).
Но это я так думал, а внешне старался не отставать от Дмитрия в эмоциях — улыбался, поздравлял и даже пару раз попытался пошутить.
Правда, улыбки выходили несколько натужными, а шу точки припахивали фальшью — что значит любитель, а не профессионал.
К сожалению, царевич оказался тонким театральным знатоком и мое настроение учуял сразу.
— Ты что-то не в себе, князь. Здоров ли? — пытливо осведомился он.
Пришлось сослаться на то, что в последнее время, свято выполняя его царскую волю, я практически не покидал своей убогой кельи, потому малость посмурнел.
— Сам виноват, — развел руками Дмитрий. — К тому ж мыслю, что за умолчание о злом умысле супротив государя отсидеть всего две седмицы, да не в узилище, а тут, в покое и тепле, кара не столь уж и велика. Как сам-то о сем думаешь?
— Это верно, — подтвердил я, ничуть не кривя душой. — Тут не поспоришь.
Если так рассуждать, оно и в самом деле срок на смех, чего уж там. Даже гуманизмом не назовешь — сильно мелко.
Кстати, помнится мне, что и с Шуйскими произойдет то же самое, разве что ссылка продлится месяцы, а не недели.
Хотя у Василия Ивановича, в отличие от меня, преступление куда серьезнее. Там речь не о каком-то недонесении — о настоящем заговоре.
И какова кара? Отсидит всего несколько месяцев в своих вотчинах, после чего вернется в Москву как ни в чем не бывало и… станет готовить очередной заговор, который на сей раз закончится удачно…
Отходчив Дмитрий, через то и погибнет. Получается, нельзя таким государю быть. А каким надо? Чтоб все в меру? А где она, мера эта? У Ивана Грозного спросить?
Впрочем, хорош философствовать — дело надо делать.
— Мне завтра выезжать? — осторожно осведомился я.
— Погодь о том, — отмахнулся Дмитрий. — Бумага есть, что ранее писали — я помню, а один день все равно ничего не решит. Ныне гулять будем.
— Только, если дозволишь, царевич, дам один совет: не поливай покойного грязью, — порекомендовал я. — Да и другим не дозволяй. Помни древних — de mortuis aut bene, aut nihil! [103]
Лицо его вновь неприятно исказилось — видать, против шерсти пришлось. Сказывается врезавшаяся в самую сердцевину души ненависть. Ну так и есть.
103
О мертвых или хорошо, или ничего (лат.).
— Мне больше по душе то, что ты о старых правителях сказывал. — И жесткий прищур глаз. — Dе mortuis — veritas [104] .
— Когда пройдет лет четыреста или пятьсот, оно подойдет и Годунову, — согласился я. — Но пока… Мертвого льва норовит лягнуть даже гнусный осел, а таковых у тебя ныне будет с избытком. Хочешь влезть в их поганую стаю?
— Одного не пойму: отчего ты так за него заступаешься? — Дмитрий недобро уставился на меня.
— Потому что люблю справедливость, — упрямо ответил я. — Именно он и никто иной сохранил твою державу, да мало того — приумножил ее. Прости, что напоминаю, царевич, но побережье Балтики, на кое ты собираешься встать твердой пятой, бездарно профукал твой отец, а Борис Федорович вернул его обратно. А сколько городов от набегов татарских на юге поставил, напомнить? Да еще столько же, если не больше, на востоке выросло. Чьими трудами?
104
О мертвых — правду (лат.).
— Постараюсь не забыть, — неохотно кивнул он. — Потому и сказываю о правде. А отчего ты меня вдруг сызнова царевичем величать принялся? — тут же по своему обыкновению сменил он неудобную для себя тему. — Вроде бы ранее, когда Борис жив был, ты все больше государем меня норовил назвать, а ныне понизил в титуле.
— А это тоже для памяти, — пояснил я. — Ранее я дух в тебе поднимал, а ныне он у тебя и без того высок, даже чересчур, вот и дал знать, что ничего не закончилось — все только начинается.
— Я же сказал — завтра о твоем выезде потолкуем, — поморщился Дмитрий и посетовал перед уходом: — Экие вы, фрязины да немчины, людишки — нет в вас той широты, что в русском человеке. Даже в праздник о грядущих делах норовите потолковать, а тут веселиться надо. Хотя за напоминание все одно спасибо, а то я и впрямь что-то того… И на пире ты непременно будь. Для меня одно твое присутствие яко вожжи для норовистой лошаденки.
С тем и ушел.
Веселилось его окружение и впрямь от души — шутки, смех, всеобщее ликование…
Свое обещание Дмитрий сдержал и охотникам сплясать на костях мертвого Бориса спуску не давал. Хватило всего пары его жестких замечаний, чтобы народ сменил тему, влившись в общий хор льстецов будущего государя.
Зато славословия летели в адрес царевича со всех сторон, как с правой, русско-боярской, так и с левой, польско-шляхетской.
Но если справа льстили так грубо, что царевичу ничего не требовалось напоминать — скорее уж наоборот, они больше отрезвляли, то пресветлые паны по своему обыкновению выражались столь витиевато и высокопарно, что Дмитрий разрумянился, как свежий каравай.