Третьего не дано?
Шрифт:
— Сказывали, будто ты…
Я перебил:
— Времени мало, царевич, а то совсем стемнеет, и целиться будет тяжелее, а я не хочу валяться тут, подыхая от ран. Потому слушай меня внимательно. Собирался поведать тебе еще поутру, потом решил, что на занятиях удобнее, а потом пришел дьяк Сутупов, и завертелось-закружилось. Словом, выскочило из головы напрочь, сейчас только и вспомнил. Значит, так: было мне видение, что царь Борис Федорович в следующем месяце, то есть в апреле, умрет, а видения мои всегда сбываются, уж поверь.
Но он не поверил.
Пожалуй, на его месте я бы тоже не смог. Сообщение о скорой смерти твоего злейшего, причем всемогущего
Он даже не понял.
— То есть как умрет? Совсем?!
Ну да, такая новость словно динамит. Если она тебя касается, то есть ты рядом со взрывом, может изрядно оглушить.
Этого, что передо мной, вообще контузило не на шутку.
— Совсем и навсегда, — без тени иронии подтвердил я, хотя очень хотелось улыбнуться — вот так вот люди поначалу и не верят свалившемуся на них счастью. — Можно сказать, насмерть помрет, — счел нужным добавить для убедительности.
— И… как же он… помрет? — запинаясь, уточнил царевич.
Вот же любопытный. А уж не являешься ли ты, юноша, некромантом?
Хотя да, труп врага всегда пахнет приятно. Кажется, впервые так заявил французский король Карл после Варфоломеевской ночи [98] .
Или это ты, бриллиантовый, от растерянности?
Ну что ж, удовлетворим, хотя и затруднительно — насчет подробностей я не ахти, а потому весьма и весьма коротенько, не обессудь.
— Царь внезапно почувствовал себя худо и упал без чувств. Потом ненадолго пришел в себя, успев даже принять монашеский чин. Вот вроде бы и все, что мне довелось увидеть.
98
На самом деле так впервые выразился Авл Вителлий (15–69), провозглашенный за несколько месяцев до смерти римским императором. Произнес он это, если верить историку Светонию, проезжая по полю битвы, где лежали трупы солдат его соперника Отона.
— И ты… у тебя давно… такое… такие?
— С самого детства, государь, — вежливо пояснил я.
Он, словно что-то вспомнив, перевел взгляд на мои руки. Понятно. Снова за старое? Ну что ж, тут оно как раз кстати.
— Библию хочешь дать, Дмитрий Иваныч? — угадал я. — Только я ныне без голиц, так что, прости, не возьму. Мне перед смертью головная боль ни к чему.
— А… кто ж тебя наделил таким даром? — запинаясь, спросил он.
— Ты уверен, что хочешь это знать? — насмешливо поинтересовался я. — Может, не стоит? Да и ни к чему оно тебе. Учитывая, что сейчас меня расстреляют — поздно, так что зачем?
Несколько секунд он стоял в раздумье, потупив голову, затем поднял ее и пристально посмотрел мне в глаза. Любопытство, смешанное со страхом, сменилось недоверчивостью.
— А ты не потому ли оное сказываешь… — начал он, но я и без того знал продолжение, а потому вновь перебил:
— Не потому. В ноги кланяться тебе не собираюсь, и о пощаде просить тоже. Щадят виновных, а я на твою жизнь не злоумышлял, так что перед совестью и богом чист… В конце концов, все люди в этой жизни приговорены к смерти, разве лишь с отсрочкой на неопределенное время, так чего уж тут. — И я повернулся, чтобы идти обратно к покорно стоящим воеводам, но затем вспомнил Гуляя и обернулся. — Последнее, о чем попрошу, так это о моем наследстве. Немного там, рублей двадцать, но монахам на помин души и десятой доли за глаза, а остальное раздели между казаками и Квентином, то есть Василием, — поправился я, —
— Так а тебе-то какой прок с того, что ты мне сейчас поведал про?.. — растерялся он.
— Про наследство? — уточнил я и невозмутимо пояснил: — Так ведь друзья мы с Дугласом.
— Да я не о том, — отмахнулся он. — Тебе самому так уж ничего и не надо?
Вот оно! Кажется, мой беглый расчет оказался верным, и пускай перед самой смертью, но все-таки я сдержу клятву, которую дал Годунову.
Жаль, не смогу проконтролировать ее выполнение, но тут уж не моя вина…
Я наклонил голову, словно размышляя, что же такое мне попросить. Главное, не переиграть. Затем так же спокойно поднял ее и с улыбкой заметил:
— А ведь и впрямь, за хорошую весть гонца положено награждать, не правда ли? Что ж, я согласен. Помнишь ту бумагу, что мы составляли к царевичу?
Недоумевающий — вновь речь идет не о моем помиловании — Дмитрий молча кивнул.
— Так вот, — продолжил я. — Награди осиротевших Годуновых жизнью. Мать, если уж ты так ее опасаешься, — нахальная ухмылка на моем лице, — пусть живет в монастыре, а Федору дай в кормление какой-нибудь город. К примеру, Кострому, раз уж мы с тобой первоначально решили отдать ее царевичу. Ну а с Ксенией понятно: пусть царевна будет счастлива с Квентином. — И полюбопытствовал: — Как, не больно тяжко уплатить оную цену за такую весть?
— Не тяжко, — кивнул он. — Уплачу.
— И крест поцелуешь? — уточнил я.
Дмитрий молча извлек из-за пазухи крест, прикоснулся к нему губами и торжественно заверил меня:
— Все в точности исполню, коль… царь Борис в апреле скончается.
— Тогда мне пора в рай, — предупредил я и неспешно, вразвалочку двинулся к воеводам, весело крикнув им на ходу: — Что, родимые, заскучали тут без меня?! — И тут же внес необходимые коррективы: — А что это вы так прижались друг к дружке? Не дело. Крест Христа, согласно Библии, стоял в середке, промеж двух разбойничков. Так что раздвигай ряды, честной народ, и того, кто первый из вас скажет мне, что я безвинно страдаю, обязуюсь захватить с собой в царство небесное, а уж второго, извините, количество мест там строго ограниченно. Потому рекомендую поторопиться.
И чего я так развеселился?
Ах ну да, глаз из-за решетки.
Нет, он и теперь выглядывает, но слез в нем не видно. Правда, и веселья почему-то не наблюдается, а вот это зря.
Я же все сделал как надо, так что остается вам с Квентином жить-поживать, да добра наживать.
Почему я не попросил милости или пощады? Не знаю.
Уверен только в одном — гордыня тут ни при чем, хотя гордость, возможно, и замешана, поскольку унижаться я не хотел.
Но помимо этого у меня было подспудное чувство, что единственный шанс остаться в живых заключался для меня в том, чтобы… не держаться за жизнь. А уж выпадет он или нет — не мне решать.
Смешно, но стоящий справа воевода, чьего имени я не знал, действительно раскрыл рот и, тоскливо глядя на меня, подтвердил:
— И впрямь ты у нас один страдалец безвинный.
Вот чудак! Он что, всерьез?!
Я ж шучу насчет рая, мужик!
Но пояснить, что у меня просто такой своеобразный юмор, почему-то язык не повернулся.
Пусть умрет, наивный, в уверенности, что я и впрямь захвачу его с собой, хотя я и сам не знаю, где окажусь. Может, в космосе, где стану звездой, или, наоборот, провалюсь в какую-то мрачную «черную дыру».