Третьего не дано?
Шрифт:
В тот момент я еще не до конца отошел от вчерашнего, толком ничего не обмыслил и понятия не имел, как он меня воспримет. Просто решил, что чем быстрее расставить все точки над «i», тем лучше. Определенность, пусть даже и неприятная, всегда лучше иллюзорной неопределенности.
Я ее получил в виде холодного, отчужденного, но утвердительного кивка.
Ну и ладно. Пока меня устроит и это.
И я незамедлительно приступил к очередному занятию. Дмитрий слушал меня молча, но без особого интереса, хотя я повел разговор как раз о практике правления, цитируя кое-какие моменты из книги Никколо Макиавелли «Государь».
Согласен, я не был в ударе, тем не менее его невнимание меня все равно выбивало из рабочего ритма.
К тому же последние два дня давали о себе знать, особенно позавчерашний, и потому я часто останавливался, выдув у царевича чуть ли не весь квас, стоящий в бадейке близ двери.
Вот во время первого из моих перерывов на квасопитие он, не сдержавшись, заметил:
— Я ничего не боюсь, но, если бы ты был моим врагом, я бы тебя боялся, крестник. — Это его самые первые слова, которые он произнес.
Ответа не последовало. Для начала следует хотя бы точно вычислить, чего именно он во мне боялся, обретя в моем лице врага. Ясновидения? Той бесшабашности перед смертью?
Или он вновь вспомнил мои руки в перчатках и гримасу выдуманной боли при перелистывании Библии?
Словом, предстояло все как следует обмозговать, чтоб не промахнуться и не усугубить.
Поэтому я лишь кивнул в знак того, что все услышал, молча вернулся в учительское красное кресло — мое место во время занятий с царственным учеником и единственное, что осталось неизменным, — и приступил к дальнейшему повествованию.
Второй фразой царевича, выданной во время моей третьей по счету отлучки на водопой — почему-то он предпочитал говорить, когда я поворачивался к нему спиной, — стала следующая:
— Если бы ты сам не пришел ныне, я бы тебя уже никогда не позвал.
«Это он к чему? — задумался я, продолжая глотать холодный квасок с кислинкой. — И что тогда получается — может, было бы лучше вовсе не приходить? Шалишь, брат. Так дешево ты от меня не отделаешься. И вообще…»
Над «вообще» тоже предстояло подумать как следует, а потому ответа с моей стороны вновь не последовало.
Однако во время второго занятия, когда он продолжал все так же настороженно присматриваться ко мне, я уже обдумал свою дальнейшую тактику. Переведя разговор с Макиавелли на практику нынешних дней, я пояснил, как бы подводя итог:
— По сути, это он лишь повторил слова апостола Павла, сказавшего как-то замечательную фразу: «Все хорошо во благовремененье». Мудрый русский народ, который я глубоко уважаю, и даже твой гениальный сенат тому не помеха, придумал ей не менее блистательную замену: «Всякому овощу свое время».
— Это ты к чему, крестник? — После моего «расстрела» он гораздо чаще именовал меня именно так, почти не употребляя прежнего «князь».
— У Екклесиаста-проповедника сказано, — начал я уклончиво, — всему свое время, и время всякой вещи под небом. Время насаждать, и время вырывать насаженное; время убивать, и время врачевать; время разбрасывать камни, и время собирать камни; время обнимать, и время уклоняться от объятий; время молчать, и время говорить; время войне, и время миру…
Добрую половину того, чему там еще есть время, я, разумеется, забыл, но это не суть. Гораздо важнее было иное — Дмитрий внимательно слушал.
Пускай настороженно, но не перебивал — ждал концовки, и я оправдал его ожидания.
— Возможно, ты не захочешь внять моим словам, ибо истина горька, точно лекарство, но зато она правдива. Так вот, со смертью Годунова для тебя ничего не изменится. В руках Федора по-прежнему останется полнота власти и ее главные атрибуты: почти вся страна, деньги и войско. Поэтому ныне самое удобное время, чтобы договориться с ним по-хорошему. Пока не поздно.
— Почему может стать поздно? — пытливо осведомился царевич.
— Потому, что в моем видении было еще одно, о чем я совсем забыл тебе сказать, — пояснил я. — Перед моими глазами предстал Басманов, с которым беседовал Борис Федорович. Доносилось до меня плохо, словно кто-то невидимый пытался помешать — какой-то шум, плеск и прочее, но главное я уловил. Царь решил покончить с тобой и с этой целью вверяет ему свое войско, которое пока что бездарно топчется под Кромами.
— Но ты ведь сказал, что Борис умрет… — полувопросительно протянул Дмитрий.
— Только смерть старшего Годунова ничего не изменит. Младший всю жизнь смотрел отцовскими глазами, а потому никогда и ни за что не станет отменять его последних приказов.
В эти минуты я старался вложить в свою речь как можно больше тяжеловесности и уверенности, что произойдет именно так, как я говорю. Царевич должен не только понять все это умом, но проникнуться сказанным.
— Теперь ты понимаешь, почему уже через пару-тройку недель может оказаться поздно, а через месяц-полтора и вовсе безнадежно поздно? Кто станет договариваться с человеком, который сидит в осажденном городе без малейшей надежды на успех? — подвел я итог.
— А сейчас?
— Сейчас иное. Смерть отца — тяжкий удар. Федор окажется в растерянности. И совсем хорошо, если я подъеду в Москву именно в те дни, когда Борис еще будет жить.
И вновь односложный холодный вопрос:
— Почему так?
— Сам подумай. В бумаге будет выражено искреннее соболезнование по поводу кончины его отца, который хоть и пытался тебя умертвить, хоть и узурпировал твой престол — впрочем, в этом его изрядно оправдывает незнание о твоем существовании, но был великим в своих деяниях…
И вновь выражение лица, словно мой безмолвный слушатель съел лимон, да не один, а по меньшей мере десяток. Но я проигнорировал явное неудовольствие Дмитрия — перебьется — и продолжил: