Третий источник
Шрифт:
– Это все из-за этой планеты! – красные пятна расцветают на щетинистой шее отчаявшегося отца. – Из-за планеты и из-за таких, как ты! – он вспоминает историю о Солидо и его двойнике. – Если бы ты не пытался освободить его, то ничего бы этого не случилось!
– Никто не звал тебя сюда!
– Ненавижу!
– Да хватит вам! – кричит Зоя. – Какая теперь разница, кто виноват и почему все так вышло?! Что сделано, то сделано. Теперь остается только попытаться исправить это, – она смотрит на Бити. Смотрит на распустившиеся на его шее красные пятна. – И не нужно ненавидеть
Фибл. Чарутти узнает это имя, листая каталоги местных борделей. Темноволосая жрица любви улыбается ему с глянцевой страницы. «Я близок, – думает Чарутти. – Заговор уже трещит по швам». Тело Мириил лежит в ванной, залитое холодной водой. Остекленевшие глаза смотрят на него с каким-то неподдельным интересом.
– Уважаешь меня? – спрашивает Чарутти. – Знаю, что уважаешь. Потому что я умный. Умнее вас.
Он гладит ее белые волосы. Никогда прежде он не чувствовал себя таким сильным. Секс, алкоголь, наркотики – все это не то. Иллюзия, за которой кроется его сущность, его сила. И почему он раньше не понимал этого?! Он – игрок. Он умнее их всех. Ни одна тайна не укроется от него. Он видит мир насквозь. Весь этот глянцевый, прогнивший мир.
Чарутти одевается и идет в клуб «Искушение». «А Фибл – красавица, – думает он, наблюдая за ней, затерявшись в толпе. – Хотя все они по-своему красавицы. Бесконечные. Безликие в неотразимой сексуальности. Что стоят все те оргии, которые я устраивал, воображая себя богом?! Глупец! Боги не знают, что такое страсть! Богам нет дела до мирских страстей».
Какая-то молоденькая девушка толкает Чарутти в спину.
– Извините, – говорит она, награждая его улыбкой.
Он смотрит ей вслед. Короткая юбка вздымается, подчеркивая отсутствие нижнего белья. Воздух наэлектризован чем-то незримым. Что-то неизбежное. Оно подбирается. Наступает на пятки. Чарутти делает записи, смутно понимая их смысл. А вот и толстяк! Он хлопает в ладоши, подначивая стриптизершу снять остатки ее одежды, которые она не должна снимать ни под каким предлогом. Световые гаммы вспыхивают, будоража сознание. Толстяк оборачивается и внимательно вглядывается в лица толпы. Липкие капли холодного пота скатываются по спине Чарутти. «Они знают! – мелькают в его голове мысли, подобно вспышкам света. – Они знают обо мне. Издеваются надо мной!» Он снова пытается отыскать взглядом Фибл. Черные волосы, высокий рост, чувственные губы…
Чарутти вздрагивает. Прячется за спины танцующих людей. Фибл проходит так близко, что он различает запах ее духов. Они напоминают ему о Мириил. Милая и неподвижная. Она ожидает свою подругу. Она умоляет его, чтобы он не оставлял ее в одиночестве. Но она не хочет поведать то, что он хочет услышать, – свою тайну. Он смотрит в след Фибл. Безумие заполняет сознание. Он чувствует его, но не может сопротивляться. Кажется, что все вокруг подчинено безумию, и он его неотъемлемая часть. Мир сужается до размеров тайны, смысла которой он
Чарутти смотрит на толстяка. Смотрит на уходящую Фибл. Если бы он только мог разделиться! Отправить одну часть себя за блудницей, а другую к толстяку. Заставить их рассказать обо всем, что они знают. И слушать. Слушать двух разных людей, используя два разных способа убеждения. «О да!» – Чарутти расплывается в довольной улыбке. Уж он-то знает, как надавить на человека! И это будет лучшая мелодия правды, которую он слушал когда-либо в жизни!
Чарутти так и стоял посреди зала, а его двойники, отделившись от его тела, направлялись в разные стороны. Двойники, которые существовали только для него. Его милые, всезнающие двойники.
– Почему я? – спрашивает Фибл араба.
Слуга улыбается. Он вспоминает своего хозяина, но не помнит, чтобы служил ему. Художник стал его частью, второй личностью в его истосковавшемся по нежности теле.
– Так почему я?
– Ты напоминаешь мне одну девушку, которую я рисовал, – араб высвобождается из ее объятий. Подходит к мольберту. Чистый холст режет глаза отсутствием красок.
– Так ты художник? – Фибл идет по комнате, разглядывая закрытые картины.
– Я всего лишь слуга, – араб вздрагивает, понимая, что слова врут. – Я человек, который служит искусству, – поправляется он, и эта мысль уже нравится ему.
Он достает краски и кисти. Осторожно, даже трепетно, рассказывает о Ясмин. Фибл слушает.
– Ты любил ее? – спрашивает она.
– Больше жизни, – араб вспоминает картину, которую ему пришлось продать. Нет. Не ему. Его хозяину. Его второй половине, которая никогда не ценила его. Презирала его. Причиняла ему боль. Унижала.
– И ты говоришь, что я похожа на нее?
– Как две капли, – араб смотрит на Фибл и думает, что без змеи она выглядит намного лучше. Наверное, тот, другой, что живет в нем, специально выбрал змею, чтобы причинить ему боль. Он ведь знает, как ему не нравятся рептилии. – Она сводила меня с ума, – говорит араб. – Долгими часами я рисовал ее, представляя, как стал ее слугой, представляя, как наблюдаю за ней, стоя у закрытой двери, за которую выставил меня тот, кто служит искусству.
– И ты никогда не занимался с ней любовью? – Фибл идет вдоль дивана, касаясь рукой его мягкой ткани.
– Ни разу, – Араб вспоминает оставленный Ясмин шарф. Запахи оживают в сознании. Воспоминания несут трепет, желание, боль. Последнее не нравится арабу. Почему он унижает себя?! Почему снова и снова заставляет чувствовать себя слугой чего-то большего?!
– А со мной? – спрашивает Фибл. – Со мной ты хочешь заняться любовью? – она улыбается, сжимая подол короткого платья. – Я могу подарить тебе все что захочешь. Могу стать для тебя той самой Ясмин и исполнить все мечты и фантазии, о которых ты не смел ей сказать.