Треугольник
Шрифт:
Мартирос улыбнулся, но, испугавшись своей улыбки, тут же пробормотал:
— Господи помилуй…
Мартирос поднялся с земли, огляделся. Перед ним было несколько совсем одинаковых, очень похожих друг на друга троп. Мартирос подумал-прикинул и пошел, как ему показалось, на юг.
Как Мартирос ни старался держаться одной дороги и не сбиваться с пути, ничего не получалось. Дорога то в ущелье спускалась, то разветвлялась на множество тропинок, а то вдруг упиралась в скалу, и каждый раз надо было заново выбирать дорогу, которая бы продолжила ту, самую первую дорогу.
Через два часа Мартирос почувствовал, что находится в совершенно новой местности. Монастырь и все, что было с ним связано, и в особенности то, как Мартирос чувствовал себя там, его тамошний
Солнце было уже высоко над головой, когда Мартирос приметил вдали движущуюся точку. Не подумав о том, опасность это или же счастливая встреча, он поспешил к видневшемуся вдали человеку. И хотя Мартирос шел довольно быстро, он никак не мог приблизиться к тому. Тогда Мартирос побежал. Но и это не помогло: расстояние между ними не сокращалось. Мартирос стал звать:
— Э-гей!.. Э-гей!.. Эй, человек божий… Эй, братец!..
Как человек скрылся с глаз, Мартирос даже не заметил. Но вдруг его не стало видно. Мартирос остановился и посмотрел кругом. Отсюда даже та дорога, по которой шел Мартирос, казалась другой. И он уже не знал, где находится. Надо было выбирать новую дорогу и снова пускаться в путь. И в нем вдруг заговорило его второе «я» или что-то другое, конечно, что-то другое, которому он не мог дать название и которое называл своим вторым «я». Это было что-то совершенно непонятное и только его. Это было некое лицо, существо, которое вдруг объявлялось в нем, словно сплетенное из его собственных нервов. Улыбчивое, вкрадчивое, бессловесное, оно как-то успокаивало, утихомиривало Мартироса, а потом вдруг каким-то неуловимым, непостижимым движением смешивало, ставило все вверх тормашками и заставляло Мартироса напряженно ждать чего-то и молча растворяться в самом себе. У этого существа была удивительная улыбка — упрямая, несколько нагловатая, пожалуй, даже бессовестная, но и мудрая и добрая, несущая покой, и изменчивая, изменчивая, изменчивая, не имеющая конца и начала. Если бы кто-то рассказал ему о подобном, Мартирос не поверил бы, но это странное существо, это второе «я» жило в нем столько, сколько Мартирос помнил себя. Особенно часто это второе «я» возникало перед сном и по утрам, оно успокаивало и создавало в Мартиросе необычное состояние.
Мартирос долго не мог решить, по какой дороге ему пойти, потом махнул рукой и пошел без дороги, как ноги повели.
И вдруг слева, из глубокой балки показались сначала голова лошади, а потом и вся лошадь и всадник на ней. Времени, чтобы приглядеться друг к другу, не было.
— Святой отец, — обратился пожилой всадник к молодому Мартиросу, — что вы делаете в этих глухих краях?
Что всадник был армянином — это обстоятельство очень удивило Мартироса, он думал, что давно уже находится за пределами Армении.
Крестьянин, в свою очередь, удивился тому, что видит под этим открытым небом священника и тот совсем один и одному богу известно, а может быть, вовсе и не богу, а черту, куда он идет. Мартирос сказал ему, что направляется в ближайший монастырь, но крестьянин знал, что поблизости никакого монастыря и в помине не было.
Крестьянин дал Мартиросу кусок хлеба, спешился, посадил его на лошадь, сам взял в руки уздцы и пошел вперед по тропинке.
«Бога больше нет», — думал он, но покорно шел впереди лошади, а через некоторое время уже и не шел, а бежал. Мартирос на все это смотрел как бы издали, и все казалось ему сейчас смешным — и сам он в своей черной рясе на лошади, и бегущий впереди пожилой тощий крестьянин.
Мартирос перекрестил его, пробормотал наспех слова молитвы. Крестьянин улыбался, вроде бы насмехаясь над молитвой, и в то же время ему нравилось, что за него молятся, и он вбирал в себя слова Мартироса, как пищу, как невидимую, незримую броню, которая, придет время, защитит его.
И они расстались. Крестьянин пошел вверх в гору, а Мартирос стал спускаться. Крестьянин на лошадь больше не сел, лошадь была усталая, вся в мыле.
Дорога опять сошла было на нет, как вдруг справа показался настоящий просторный большак. Мартирос недолго думая свернул вправо и твердо ступил на новую дорогу. Она, правда, круто меняла направление, взятое Мартиросом, но зато была настоящей, полноценной дорогой — Мартирос улыбнулся про себя: так или иначе ему нужна была дорога, проторенная другими, уже оправдавшая себя, почтенная дорога, которой можно было довериться.
И снова был полдень.
По дороге, по самой середке навстречу Мартиросу шел человек. Мартирос хотел спрятаться, но было поздно. Человек был уже совсем близко. И что-то лихое вдруг заговорило в Мартиросе, какое-то упрямство, которое было сильнее страха и сильнее любой логики.
Мартирос почувствовал, что с тем человеком тоже произошло нечто похожее. Они приблизились друг к другу. Все в незнакомце располагало, весь облик его, начиная от непривычной для здешних мест одежды и кончая его манерой держаться. Двигался он с каким-то ровным ненавязчивым достоинством. Мартирос понял, что перед ним чужестранец. Чужестранец же по крайней мере понял, что Мартирос священник.
— Мое почтение, — сказал чужестранец на итальянском языке.
— Здравствуй, — ответил Мартирос на латыни.
Внешность чужестранца внушала Мартиросу приятное чувство. Черная бархатная кофта, черные же в обтяжку панталоны, черный плащ и черная без полей шляпа, на груди металлическая цепь, башмаки от пыли белым-белы.
Некоторое время они молча разглядывали друг друга. В лице чужестранца была давнишняя усталость, лицо Мартироса выражало любопытство. И в то же время было что-то общее в выражении лиц обоих.
Мартирос улыбнулся незнакомцу.
Тот немного помедлил с ответной улыбкой, вызвав в Мартиросе неприятное желание и жалкую необходимость взять назад, отобрать свою улыбку. Но потом две улыбки сошлись, и Мартирос спросил:
— Откуда идешь?
— Из Венеции, — уже на латыни ответил чужестранец и, в свою очередь, спросил: — А ты откуда?
— Из Армении, — просто, даже обыденно, нисколько себе не удивляясь, ответил Мартирос и снова спросил:
— Куда идешь?
— В Армению. А ты?
«В большой мир», — хотел было ответить Мартирос, но что-то остановило его. Что-то, что можно было бы назвать чувством композиции речи или чувством диалога, и он сказал:
— В Венецию.
— Долгий, трудный путь, — сказал венецианец, оглядываясь на дорогу. — На каждом шагу засады, так и ждешь беды, дурные предчувствия не покидают ни на минуту… Иди только по этой большой дороге, не сворачивай никуда… Это единственная дорога, связывающая твою страну с Персией.
— Да… хорошо, — сказал Мартирос и в ту же секунду увидел узенькую, еле различимую тропиночку, которая ответвлялась от большой дороги и терялась среди трав и кустов. И в Мартиросе встрепенулось чувство, сладостное, почти такое же, как знакомая, ставшая родной уже боль от застарелой раны. А может, это было что-то живое, какое-нибудь, скажем, животное, сидящее в нем, какой-нибудь зверек? О, еще сколько раз будет оживать в Мартиросе это непонятное и удивительное — но что же все-таки, что? Волнение? Непонятное желание? Чувство прошлого? Обезумевший кусок материи? Вспышка крови? Малое движение, определяющее грандиозность мироздания? Взгляд Мартироса больше не отрывался от этой тропки. Интересно, что же это за дорога и куда она ведет?..