Треугольник

Айвазян Агаси Семенович

Бабишад был похож на йога, тощий-претощий, кожа медного цвета. Он на ходу метнул горящий факел в стог сена и сам, как ребенок, обрадовался поднявшемуся пламени… На Мустафе был арабский наряд, бог знает, зачем он напялил его на себя и неизвестно где раздобыл, но это было красиво и, главное, соответствовало его вкусу… Аль-Белуджи был полуобнажен, на голове тюрбан… У Аламы были красные волосы, рассыпавшиеся по плечам. При виде огня он совсем зашелся от восторга, обезумел прямо, привстал на лошади, откинулся и, широко распахнув пасть, хохотал безудержно… Хара-Хира нацепил на голову нечто вроде византийской короны, не исключено, что это была часть тиары, впрочем, это

не имело такого уж особого значения, просто корона блестела, была тяжелая и нравилась самому Хара-Хире. Потому что Хара-Хира был необъятных размеров и любил, чтобы на голове было что-то тяжелое: когда на нем не было его «шапки», ему казалось, нет и самой головы. Частенько товарищи, чтобы подшутить над ним, прятали «шапку», и Хара-Хира выходил из себя, метался в ярости по сторонам и не мог успокоиться, пока не находил свой замечательный, неповторимый головной убор.

Отряд Юнуса, как нож, вонзился в село и приступил к делу. Огненно-рыжий Алама подъехал к одной женщине и прямо с лошади нагнулся, подхватил ее одной рукой, нетерпеливо отдернул чадру, и лицо скорчилось в гримасе: у женщины были зеленые глаза и маленький подбородок, то, чего Алама терпеть не мог. Алама отшвырнул женщину и устремился дальше.

Аль-Белуджи не знал, какую дверь толкнуть. Это было совсем как вытянуть жребий, и он торопился и не мог решиться — вдруг да старуха попадется: испоганится весь день Аль-Белуджи. Наконец — была не была! — толкнул одну дверь наугад. Прямо у порога стояла женщина. Аль-Белуджи отвел рукой чадру, под ней еще одна чадра оказалась, он откинул и эту, под ней еще одна оказалась, в нетерпении он сорвал с женщины последнюю чадру, и глазам его открылось женское лицо — ничего противнее Аль-Белуджи в жизни не встречал. Ему захотелось совсем как чадру содрать с женщины и лицо: вдруг да под ним другое будет.

— Дура! Ходила б с открытым лицом, никто и близко не подойдет! — И Аль-Белуджи отъехал чертыхаясь.

Обследовав село, они собрались на площади в центре.

Они торопились, но торопились не потому, что им надо было еще куда-нибудь успеть, а потому, что взяли такой быстрый темп.

— Юнус, — сказал Алама, — вроде бы и отсюда ни с чем уйдем… Женщины больше не рожают красивых.

— На красивых вы сами, голодные псы, набрасываетесь, — рассердился Юнус.

— Ничего нет, ни одной мало-мальски красивой, клянусь…

Показался Хара-Хира с огромным тюком в руках. Лицо его расплывалось в довольной улыбке. Он свалил тюк перед товарищами и стал развязывать его.

— Что сейчас увидите, что увидите, что за товар, — приговаривал он. Из тюка вышла толстая немолодая женщина. Лица у всех вытянулись. Один Хара-Хира оставался невозмутимым, он смотрел на женщину, прищелкивая языком, явно наслаждался.

— Это еще что такое?! — брезгливо процедил Юнус.

— Женщина… — сказал Хара-Хира. — Красивая… — И он показал руками в воздухе, что именно составляло ее красоту…

— Ты бы уж сразу буйвола взял, зачем тебе женщина, — рассмеялся Мустафа.

Юнус секунды спокойно не мог устоять на одном месте: казалось, если он еще немного здесь задержится — само небо затрещит, пойдет по швам, и он, Юнус, рухнет на землю без сил, и деревья вокруг падут ниц, земля вся размягчится, дневного света станет совсем мало, народ весь высыплет из домов и растерзает его самого и всю его шайку. И даже малые дети казались ему в эти минуты опасными, даже глубокие старики. Лишь в движении он был спокоен, — для того чтобы не останавливать движения, он оставлял мысль на половине и принимал решение на ходу прямо, не задумываясь. Вот и

сейчас он вспрыгнул на коня и умчался куда-то в сторону, никому ничего не говоря, не объясняя. Его молодчики последовали за ним. Вскоре они оказались перед каким-то строением, которое когда-то, по всей вероятности, было церковью, на месте колокольни был водружен какой-то непонятный купол, к стене приставлена лестница, и сейчас эта церковь-не-церковь являла собою какое-то странное, непонятного назначения сооружение.

Юнус со своими башибузуками ворвался в помещение.

В дальнем углу, прижавшись друг к другу, теснилось около десятка девушек.

Бабишад выстрелил в воздух.

— Осторожно, товар не попортьте! — с блестящими глазами сказал Юнус.

Мустафа смотрел на девушек и потирал руки — какой большой выбор, давненько такого не бывало.

— Да, уж теперь-то мы разживемся… — Юнус спешился и, вглядываясь в лица женщин, обошел их всех и остановился перед одной с грязным, закопченным лицом.

— Чует мое сердце, ты лучшая из всех, что я видел, — осклабился Юнус. — Ты-то и не дашь померкнуть моей славе и окупишь все… — И Юнус не глядя протянул раскрытую ладонь к Аль-Белуджи.

Аль-Белуджи вложил в его руку драгоценный кубок с вином. Юнус омочил руку и провел мокрой ладонью по лицу женщины, и все увидели лицо неописуемой красоты, совсем юное прелестное лицо.

— Ав-ва!.. — радостно завизжал Юнус.

Остальные стояли разинув рты.

Потом Бабишад сказал:

— Как раз для хана Алаваша.

— Для Аббаса, — сказал Мустафа. — Он нами в последнее время был недоволен.

— Ав-ва!.. — снова взвизгнул Юнус. Он все еще упивался своей сообразительностью. — Меня не проведешь… — И Юнус схватил девушку за руку.

— Не дам!.. — в отчаянии заголосила немолодая женщина, стоявшая рядом с девушкой, и вцепилась, обхватила девушку обеими руками. Хара-Хира сгреб кричавшую женщину в охапку и хотел было вышвырнуть ее во двор, но что-то его остановило, и он снова опустил ее на землю. А Мустафа, Бабишад и Аль-Белуджи открыли пальбу, чтобы нарушить создавшуюся тишину и восстановить привычную обстановку. Она чувствовали себя хорошо тогда только, когда кругом царил страх, им нужно было постоянно ощущать этот страх в окружающих — они впитывали его в себя, как кислород, всеми нервами, легкими, кожей. И блаженствовали тогда.

Девушка вырвалась из рук Юнуса и выбежала из церкви. Парни Юнуса кинулись вдогонку.

Юнус смотрел на убегавшую девушку и смеялся:

— Глядите-ка, как бежит, лань, ну чисто лань…

Юнус был в своей стихии. Он подумал о своем самом богатом покупателе, купце-еврее. Ну, мой дорогой Хилал-аль-Фулфул, раскошеливайся давай, гони монету, Хилал-аль-Фулфул…

В это самое время к селу приближался на осле ничего не подозревающий Мартирос. Был он умиротворенный, отдохнувший, был сыт и пребывал в надеждах. Хозяин осла, длинношеий добродушный перс, сидел на втором осле и ехал за Мартиросом.

— А что, море очень далеко?.. — спросил Мартирос.

Перс огляделся кругом.

— До моря, если идти на север, двадцать семь сел есть, если на юг, двести сорок восемь, а если на запад, восемнадцать, — не моргнув, уверенно ответил он.

Мартирос поверил. Но немного подумал и засомневался. Потом улыбнулся и сказал так же уверенно:

— Девятнадцать.

Перс вытянул длинную шею, он не ожидал такого. Он смерил Мартироса взглядом с ног до головы и сказал с достоинством:

— Ты прав. Этой деревни я не посчитал, — и указал рукой на видневшиеся впереди скирды.