Тревожное лето
Шрифт:
— Не терпится?
— Устал я здесь, — с чувством произнес Воротников. — Волю хочется почувствовать. Чтоб не вздрагивать от тележного скрипа. — Его нет-нет да грызла совесть, что удрал, не предупредив об опасности Полубесова. Но тут же успокаивал себя, мол, побежал бы к Полубесову, а там цап за холку — и в конверт. Раз ГПУ напало на след, тут уж спасайся кто как может. По-настоящему ему надо было уходить еще раньше, после той истории с рыжим немцем и фальшивыми банкнотами. А ведь чуть не влип. Если бы не задержался у проходной с Васьковским, то уже не тут сушил бы портянки. Повезло.
Затоптав костер, Нюхов протянул руку к рюкзаку}
— Давай помогу, задохнешься ишшо.
— Нет-нет. Я сам, — не дал Воротников. — А если напоремся на погранохрану?
— Много будешь трепаться — напоремся. — Изот вскинул на плечо берданку. — Ну, ходи. Отлежался, теперя ноги в руки — и айда.
Воротников потерял счет времени и пройденным верстам. Ему казалось, что крутятся они на одном месте. Перевалили две сопки, спустились в долину, миновали болото. Нюхов каким-то чутьем находил одному ему известную тропинку. Воротников то отставал от него, то, напрягаясь, догонял, обливаясь соленым потом и тяжело дыша. Изот не оборачивался, ступал мягко, как лесная кошка, и Воротников завидовал его выносливости. Время от времени Изот останавливался, как слепой ощупывал кору дерева, смотрел в черное, без единой звездочки небо и опять уверенно шагал. Один раз он с усмешкой бросил:
— Не издох ишшо?
Воротников промолчал. У него просто не хватало дыхания ответить. Под ногами снова зачавкало. Они шли значительно медленнее, уже с трудом вытягивая из трясины ноги. Воротников измотал остатки сил и готов был тут же упасть, лишь бы не двигаться, лишь бы хоть на минуту замереть. И когда Воротников, стиснув зубы, потерял чувство реальности, выдернул ногу из сапога, оставшегося в болоте, ушедший далеко вперед Нюхов ступил на твердую землю и выдохнул:
— Шабаш. Перекур.
От усталости ломило тело, комары слепили глаза. Нюхов сопел, вытирая шею сухим полотенцем.
— Сушиться надо, — кряхтел он, — болотная хворь привяжется. Тут зверье дохнет, не то что людишки.
Воротникову не хотелось ни костра, ни вообще ничего, хотелось вытянуть уставшее тело и замереть хотя бы на четверть часа.
Удивительная тишина стояла вокруг, ни шороха, ни ветерка, только сопение Нюхова. Можно было подумать, что действительно эта болотистая местность убила все живое в округе. Воротников снял рюкзак, положил под голову и мгновенно как в колодец провалился. Нюхов развел маленький костер, высушил портянки и долго сидел, поглядывая на спящего. Потом решительно и мягко встал на колени, потянул за лямки рюкзак. Воротников с трудом поднял тяжелую, как булыжник, голову, увидел в отсверках костра недобрый взгляд проводника и скорее почувствовал, нежели понял, какую опасность представляет для него Изот.
— Ты что... Чего ты так... — А сам, упираясь руками, отодвигался от него и не мог оторвать глаз от перекошенного в бессмысленной улыбке лица Изота.
Воротников опередил взмах берданой и двумя ногами, как когда-то его учили в военной школе, нанес упреждающий удар в низ живота.
...Теперь по-настоящему он чувствовал в себе что-то звериное, и поступь его стала мягче и осторожнее. Он не знал, куда идти, где, в какой стороне заимка Мамонтова, и потому шел на запад, надеясь выйти к людям.
Он вышел к китайской деревне, грязный, заросший. Не доходя окраинных фанз, опустился со сладостным стоном на красноватую вытоптанную землю и понял, что идти больше не сможет.
«Командиру погранзаставы тов. Горячеву, 24 июля сего года в трехстах саженях от линии государственной границы мною и красноармейцем Гвоздухиным обнаружен труп неизвестного. При нем найден вещевой мешок без содержимого. При тщательном осмотре было определено, что человек убит ножом в спину. Предположительно убитый являлся известным контрабандистом Нюховым.
Китайские пограничники взяли Воротникова в тот момент, когда он, вконец обессиленный, устраивался под корнем вывороченного тайфуном дуба. От напряжения тряслись ноги, а рот наполнялся горечью. Хотелось курить, но от папирос осталась грязная кашица.
Двое солдат обыскали его. Пока один из них лазил по карманам и ощупывал одежду, Воротников стоял с поднятыми руками и несмело улыбался. Он не боялся этих солдат, обутых в большие, растоптанные ботинки с обмотками вокруг тощих икр, с неимоверно большими для их роста винтовками с плоскими штыками. Они были похожи друг на друга как близнецы, и это почему-то особенно понравилось ему.
— Чандан? — спросил солдат, отступив на два шага.
Воротников помотал головой.
— Нет-нет... Я белый офицер. Я бежал от чандан. Твоя моя понимай? — Он перевел взгляд с одного на другого. — Мне надо ваш командир. Ваша капитана моя ходи.
Солдаты побормотали о чем-то между собой, и один из них жестом велел опустить руки до уровня плеч, а другой аккуратно застегнул на нем все пуговицы сюртука и ловко просунул длинную палку с одного рукава в другой.
— Вы что это... Вы что... — забеспокоился Воротников, — господа китайцы... Я не большевик. Я офицер! — Он стоял растерянный, похожий на пугало, которое ставят в огородах, и чуть не плакал от обиды.
Потом его посадили на арбу и привезли в какую-то деревушку. Воротников вымученно улыбался. Его окружили китайцы. Чумазая и сопливая детвора пихала его длинными острыми палками.
— Рюська?
— Капитана твоя?
Воротников пытался объяснить:
— Русский я. Офицер. Мне надо Харбин ходи.
— Твоя хунхуз, — желтым пальцем показал на него старик.
Воротников отрицательно покачал головой.
— Твоя хунхуз, — настаивал старик, и все смотрели на него и согласно кивали:
— Твоя пук-пук.
Воротников хотел было подняться, но ему не дали. Солдаты подхватили под руки и потащили к крайней фанзе.
У него отобрали все: пачки советских дензнаков, доллары, фунты, коробочку из-под чая с золотыми монетами. Воротников бил себя в грудь и сиплым голосом уговаривал:
— Свой я. Бежал из красной России, от большевиков...
Пришел старый китаец, худой, с тонкими кривыми ногами, сел на циновку, некоторое время изучал пленника. Унтер сказал что-то, и старик спросил, прижав ладони к груди: