Тревожное лето
Шрифт:
— А кто же виноват в этом?
— Вы.
— Мы?
— Да, вы. Большевики. Надо было объяснять им пагубность капиталистического строя...
— И тогда бы они поняли и отдали конюхам и кухаркам свои дворцы? Вы много лет, Леонтий Михайлович, провели за рубежом и практически оторваны от народа. В этом и кроется причина вашего непонимания социалистической революции. Романовы и им подобные никогда бы добровольно не отдали власти. Это противоречит сути капитализма, где превыше всего частная собственность. Меня, например, заботит больше не Семенов и компания, а молодежь, которой легко заморочить голову.
— Вероятно, вы правы. Во всем этом мне надо разобраться. Что с Ростовым?
— Его пытали молодчики Дзасохова. Сперва выкрали внучку, а потом самого. Он в плохом состоянии, и мы вынуждены были его спрятать. Видите, я от вас ничего не скрываю. Надеюсь на вашу порядочность.
Оба помолчали, потом Заборов спросил:
— Я могу вернуться домой?
— А почему бы и нет? Оформите документы и через неделю выедете.
— Они мне не дадут выехать.
— Кто?
— И потом, там ведь меня посадят.
— Какой прок Советской власти держать вас в тюрьме? Лес валить ума не надо, а на свободе вы больше принесете государству пользы.
Заборов свернул за угол парфюмерного магазина, принадлежащего фирме Чурина. Прошел на Новоторговую. Слева показался кирпичный трехэтажный особняк, окруженный металлической изгородью. В нем размещалось советское консульство. Металлические прутья местами погнуты и выломаны, у ворот валялась кукла в красноармейском шлеме. Из ее распоротого брюха высыпались опилки, и сотни ног разнесли их по мостовой.
Вчера сотрудник второго отдела БРП Миловидов предложил Заборову побывать на Новоторговой и посмотреть, как будут потрошить советское консульство,
В одиннадцать утра он и Миловидов стояли на высоком крыльце закрытого гастронома. Миловидов, кривя тонкие губы, цедил:
— Сегодня им пустим юшку... Так пустим... — и в волнении хрустел пальцами.
Глядя на рабочих, тройной стеной застывших перед консульством, Заборов восхищался их спокойствием. Ему импонировали эти парни, пришедшие защищать представительство Советской страны, несмотря на то, что завтра против них начнутся репрессии. Вдоль плотных шеренг уже сновали шпики, китайских же блюстителей порядка не было видно.
Вскоре рысью прибежала колонна студентов в черных гимнастерках с широкими поясами. С четверть часа гремели барабаны, нагнетая атмосферу тревоги. Ставни помещения консульства были наглухо закрыты, а створки ворот стянуты цепью. Особняк, казалось, вымер. Но вот барабанная дробь смолкла, и сразу же раздались дикие вопли, свист, улюлюканье и ругань. Уже пылала набитая опилками кукла. Заборов с первого взгляда мог определить бывших офицеров и солдат, менее суетливых, действовавших продуманно и расчетливо. Шеренги рабочих сжались в тугую пружину, готовые защищаться всерьез и отчаянно. И снова грянули барабаны. Миловидов вцепился в плечо Заборова]
— Т-так их, с-сукиных детей. Бейте красных, братцы!
Заборов оторвал его руку от своей и отступил. Миловидова никто не мог услышать в сплошном гуле ярости, и тогда он, вынув из кармана кастет и как-то скособочившись, выбрасывая в сторону длинные ноги, кинулся в самую гущу. Через несколько минут бушующая толпа выплюнула его уже изрядно помятым, с разбитым лицом. Миловидов упал на тротуар, бормоча: «Я свой! Я свой!» Хотел было резво вскочить, но усатый детина с физиономией унтера не мог проскочить мимо, чтобы не поддать поверженного пинком. Издав утробный звук, Миловидов снова упал на четвереньки. «Дурак», — подумал Заборов. Миловидов всхлипывал:
— Они меня, негодяи, приняли за красного. Я им... позвольте, позвольте, Леонтий Михайлович. Я этого не оставлю!
Заборов ушел один, не досмотрев, чем кончится бой.
...На мостовой до сих пор темнели засохшие пятна крови. Газеты сообщили об инциденте скупо, но можно было догадаться, что белогвардейцы потерпели поражение. Если вчера Заборов смотрел на схватку с досадой, то сегодня его не покидала мысль о тех, кто тройной шеренгой встал на защиту советского консульства.
Город утонул в сырости, тянувшей с Сунгари.
Ноги сами принесли его к бару «Морозко». Вечерами здесь за стаканом водки собирались писатели, поэты, окололитературная публика. Здесь спорили, гадали о будущем, плакались в жилетку и скандалили.
— Осталось немного. Это, господа, почище Октября будет. У-у-у... Бриан так и сказал Чичерину, мол...
— ...Такие, как Борис Каверда, являются движителями истории. Да, да! И не спорьте! Войков не последний. Мы здесь ублюдничаем, а там действуют.
— А кто вам мешает? Гранату в карман — и снова на Новоторговую. Глядишь, и в историю войдешь.
— А вы не ёрничайте! Я только вчера там работал.
— Легче стало?
— А идите вы...
— ...Золя, Золя! Да он и Чехова за пояс заткнет. Осталось дописать одну главу. Так и назвал: «Белые и красные». Талантище! Сто тысяч франков получит!
— ...Кровь стынет в жилах, когда доходишь до этих строк: «И словно к сердцу прикоснулось холодное тело гадюки...»
К Заборову неслышно подошел официант:
— Что закажем?
— Нет, ничего. — Он поднялся и направился к выходу. Захотелось побыть одному, поразмышлять.
Шоссе «Харбин — Цицикар», 25-я верста. Июль 1927 г.
У верстового столба по дороге в Чанчунь Лескюр увидел нахохлившуюся фигуру в плаще, с поднятым воротником. Лескюр затормозил и дал задний ход.
— Леонтий Михайлович? — спросил он, вытаскивая губами сигарету из пачки.
Заборов секунду-другую изучал Лескюра, потом решительно обошел автомобиль спереди и сел рядом.
— Господин Бойчев передал, что вы пожелали встретиться со мной. Как вы сюда добрались?
— На поезде.