Тревожные облака. Пропали без вести
Шрифт:
Рапохин не успел добежать до радиостанции, как вой ветра внезапно оборвался, и зло-вещая тишина накрыла остров. Замолкли и человеческие голоса. Рапохин обернулся. Тишина!..
Пораженный, он постоял несколько минут на склоне сопки, оглядывая скупую панораму ночного комбината, словно по-хозяйски пересчитывая береговые огни. Почувствовал холод и плотно запахнул, не застегивая, полы кожанки.
Аполлинария он застал на месте. Старый алеут уже второй час был на посту, на случай, если Южно-Сахалинск или Петропавловск передадут чрезвычайную радиограмму. Рапохин
«Мои легли, верно»,- думал он дорогой, ступая по темному склону. Все та же поразительная тишина стояла над островом. И вдруг из глубины океана донесся леденящий кровь шепот и шелест. Какой-то звук, похожий на слитный вздох тысяч людей, упал на береговые увалы. Едва различимая темная громада двинулась из океана к человеческому жилью. Рапохин кинулся вниз, с ужасом видя, как эта громада пожрала комбинат и погасила складские огни.
Вторая волна заставила Рапохина попятиться, податься в сторону от мчавшихся на него предметов: от кунгаса, брошенного на сопку, и металлической стрелы лебедки, сорванной с железобетонного фундамента, от крыши его конторы.
Трижды ударила волна, но Рапохину, видавшему виды на фронте, не забыть этого опустошительного залпа стихии. В полной тиши-не, после того как схлынули, шипя, потоки океанской воды, раздались человеческие крики. Рапохин бросился туда, где еще минуту назад сверкал редкими огоньками поселок. Он метался среди развалин, искал, обрывая в кровь руки, спотыкаясь и падая. Его память сохранила клочки воспоминаний об этой ночи: женщина в полушубке с обрезанными рукавами, натянутыми на голые ноги босые рабочие, которые не прекращали спасательных работ, пока не повалил густой снег. Двое рыбаков, придавленных опрокинутым кунгасом и лежавших рядышком с оскаленными, будто смеющимися ртами, целехонькая сулея браги, стоящая торчком посреди дома, от которого сохранился только каменный фундамент.
Десять дней не утихала пурга. Падал снег, укрывая землю, заметая следы чудовищного преступления природы.
Своих Рапохин никогда больше не видел ни живыми, ни мертвыми…
Пострадавших вывезли во Владивосток и Южно-Сахалинск. Рапохин с бригадой рабочих остались зимовать на комбинате и работали так, как никогда прежде, в ленивые ремонтные островные зимы.
Весной на транспортах и логерах, которые привезли муку и сахар, книги и цемент в плотных бумажных мешках, стальные тросы и домкраты, вино и пеньковые канаты, возвращались и люди - их не испугала стихия.
При виде вернувшихся слеза скользнула по худому, в пороховой ряби, лицу Рапохина. А ведь он не плакал ни в ту памятную ночь, ни в следующие дни, полные тоски и одиночества.
Комбинат ожил. Пришли китобойцы из Владивостока, пришли буксирные катера, ладные, озорные «Жучки». На берегу, пониже уцелевших изб, сколачивались первые доставленные транспортами сборные дома, а на новом, не пропитанном еще китовым жиром и пахнущем, смолистой древесиной слипе мастера приступили к разделке огромных туш. Комбинат жил, и эта жизнь была самым дорогим достоянием. Степана Рапохина…
–
– сказал Рапохин, входя в аппаратную.
Алеут отложил газету. Он часами сидел с газетой в руках, скрестив короткие ноги и пошевеливая темными губами.
– Доброго здоровья, Степан Степанович,- ответил он неторопливо.- Раненько ты сегодня пожаловал.
Широкое вверху лицо алеута резко сужалось к подбородку, на котором кустились шелковистые редкие волосы. Темные, с оливковыми белками глаза сочувственно смотрели из-под мешочков, уютно свисавших от бровей. В солнечные дни лета Аполлинарий повязывал голову цветастым платком и походил на рыбака-японца,
– Молчат?
– спросил Рапохин.
– Ну,- коротко подтвердил радист и, взглянул на часы.
На стене аппаратной висели судовые часы, на столе тикал будильник и еще какой-то открытый со всех четырех сторон часовой механизм, и на всех циферблатах, не исключая и, карманных часов Аполлинария, стрелка показывала без десяти шесть. Часы-вторая, после радио, страсть алеута.
– Молчание хорошо, Степан Степанович. Мы с Катей никогда на молчание не обижаемая. Только плохих новостей не любим.
Теперь Рапохин заметил Катю. Она сидела не шевелясь на табурете за массивной аккумуляторной батареей, подперев кулаками подбородок.
– Здравствуйте, Катя,- приветливо сказал Рапохин.
Катя молча кивнула. Она смотрела в окно немигающими зелеными глазами. Далеко, на самом берегу, редкие фонари вырывали из сгустившихся сумерек то угол здания, то кучу деревянных бочек, небрежно-прикрытых брезентом. В самом конце небольшого пирса на железном столбе раскачивался фонарь. Он маячил слабой, желтоватой точкой,- уже не видно было ни столба, ни узкой, с легким изгибом ленты пирса.
– Что это вы, черти, нахохлились?
– рассердился вдруг Рапохин.- Подумаешь, сутки-другие сведений нет. Сто тридцать пятый пришел, придет и двести пятьдесят седьмой. Здесь и не такое бывает…
– Ну-у,- протянул Аполлинарий. «Ну-у» заменяло ему немало слов: и «да», и «конечно», и «еще бы», и «безусловно», и «так ли». Это привычка юности, унаследованная племенная черта.- Я хотел сказать Кате, как медновские алеуты пошли через океан на маленькой шхуне с парусом. Зимой. В двадцать втором году. На Камчатку пошли - за хлебом, за керосином, за советской властью.
– Брось! С острова Медного? На парусной?
– Ну-у! Пришли в Петропавловск, а там одни купсы и начальник порта. У алеутов денег нет, только две бочки соленых котиковых шкур…
Катя демонстративно фыркнула и поднялась.
– Все сказки рассказываете. Меха, как сельдь, в бочках возят? Да?
– Конечно, в бочках,- подтвердил и Рапохин.- Детям известно.
– Детям, может быть, и известно,- поправила Катя произношение Рапохина,- а мне нет.
Рапохин, хоть и кончил до войны три курса пушного института, хоть и командовал на. фронте батальоном, а ныне пребывал в высоком звании директора комбината, никак не мог сладить с некоторыми ударениями.