ТРИ БРАТА
Шрифт:
Особенно суетились в канун святого дня женщины: они торопились подоить коров, разлить молоко в горшки и кувшины и поставить его в натопленную печь томиться рядом с чолнтом – приготовленным на субботу обедом и блюдами для праздничного вечернего стола. Справившись с этими неотложными делами, они мылись, причесывались, наряжались и шли в синагогу.
И вот когда набожные хозяйки зажигали свечи, вставленные в медные, начищенные до блеска подсвечники, и, закрыв глаза ладонями, начинали благоговейно молиться перед ними, – в дом приходила суббота и воцарялась торжественная тишина.
А в субботу утром в еврейский дом входила соседка – русская или украинка, – чтобы подоить корову, поставить самовар и сделать вместо хозяйки другие необходимые дела. В зажиточных домах эти женщины оставались уже на весь день, до вечера, пока хозяйка, сидя у окна, не дождется появления первой звезды в темнеющей с каждой, минутой синеве вечернего неба.
И вот зажигалась эта долгожданная звездочка, и хозяйки, помолившись богу Авраама, Исаака и Иакова, поздравляли всех с наступлением доброй недели.
В один из таких субботних дней Танхум встал чуть свет, прошелся по двору, осмотрел стога, заглянул в ригу.
Ему показалось, что половы в ней стало намного меньше. То ли мыши завелись, то ли вор повадился? Глаза его всюду рыскали, взвешивали, мерили. Тревога за свое добро не давала ему покоя, и он мотался по двору, заглядывал в ригу, амбар, забирался на чердак, проверял, все ли на месте и не убывает ли чего, упаси бог, больше, чем следует.
Пока Танхум возился во дворе, Нехама вынула из шкафа его черный праздничный костюм. Он сшил его год спустя после свадьбы, когда стал уже богатым хозяином и начал требовать к себе всеобщего уважения. Ему хотелось, чтобы в субботний день, когда он приходил в синагогу, все почтительным поклоном приветствовали его, пожелав, как положено, доброй субботы.
Танхум вошел в дом, умылся и не спеша начал одеваться. Нехама тоже нарядилась: надела длинное черное платье, оставшееся ей от покойной матери, накинула на голову черный кружевной шарф.
Они торопливо направились в синагогу. Невдалеке от молитвенного дома их нагнал Юдель Пейтрах. Празднично одетый, он шел не спеша, уверенным шагом знающего себе цену хозяина. Черная с проседью борода его была тщательно расчесана.
Увидев Юделя, Танхум замедлил шаг. Он был доволен, что выбрался из дому поздно и придет в синагогу в одно время с этим богатеем, пользующимся среди прихожан большим почетом. «Без знатных хозяев все равно не начнут молитву», – подумал он.
У входа в синагогу, оживленно разговаривая, стояло несколько человек. Заметив Юделя, они почтительно поклонились, пожелали ему доброй субботы. Подождав немного, вошли и Танхум с женой. С ними тоже поздоровались и тоже пожелали им доброй субботы, но ему показалось, что в этих приветствиях не было того подчеркнутого уважения, которое досталось Юделю, и это его покоробило.
«Чтоб они сгорели! – про себя выругался Танхум. – Мало одолжений делаю я им… Когда им нужно что-нибудь, ко мне обращаются, пороги обивают, а почет небось Юделю отдают».
В эту минуту мимо него прошла Фрейда. Она отвернулась от Танхума с женой и быстро поднялась по лестнице на верхнюю галерею, где сидели женщины.
Закутанные в белые с черными полосами молитвенные облачения – талесы, прихожане приветствовали Танхума, желая ему доброй субботы.
Среди этих седовласых людей, которые, сгорбившись, стояли возле своих стендеров 11 и молились, он почувствовал себя одиноким.
«Пусто стало в синагоге… пусто, – подумал он. – Всех война подобрала, одни старики и калеки остались…»
11
Стендер – столик, на котором лежит молитвенник.
С тех пор как началась война, богатеи все больше и больше прибирали к рукам осиротевшие поля, оставшиеся без мужских рук.
Внешне Юдель и Танхум сблизились, но в глубине души, сжигаемые завистью, они сильнее прежнего ненавидели друг друга.
Когда хозяева заняли свои места у восточной стены синагоги, синагогальный служка – низенький старичок с длинной белой бородой – ударил ладонью о стол и призвал всех прихожан прекратить разговоры и соблюдать тишину.
Кантор – высокий, худой, с жиденькой бородкой, с морщинами на впалых щеках – подошел к амвону и, взглянув на сидящих у восточной стены богатеев, как бы ждал, чтобы они кивком головы дали ему знать, что можно начать молитву.
На задних скамейках запоздалые прихожане торопливо вынимали из мешочка свое замусоленное молитвенное облачение и, поцеловав бахрому – цицес, накидывали его сперва на голову, а затем спускали на плечи и ждали, чтобы кантор начал молитву.
Далеко от амвона, у западной стены, почти у самой двери, где толпилась беднота, Танхум увидел своего отца. Сгорбившись, старик нагнулся над своим молитвенником, лежавшим на его стендере. С тех пор как Танхум видел его в последний раз, темно-коричневая кожа его исхудалого лица еще туже обтянула впалые щеки. Потухшие глаза глубже ушли в глазницы, борода стала намного белее прежнего.
Отец не разговаривал с ним с того дня, когда узнал, что Танхум захватил его землю. И сейчас он не глядел в его сторону, всячески избегал сына.
Танхуму вспомнилось, как, бывало, в субботу, когда он был еще мальчишкой, он с отцом и братьями стоял у задней скамьи возле двери. Тогда синагога была битком набита людьми. Даже в самое горячее время, бросив работу в степи или на току, отцы семейств и их сыновья приходили в синагогу, причесанные, одетые в чистую праздничную одежду. На амвоне горели свечи. Лицом к востоку стоял там кантор и надрывно, плачущим голосом исповедовался перед господом богом на непонятном для прихожан языке: то просил прощения за совершенные грехи, то славил его величие. А у входной двери, где толпились бедняки, не имевшие в синагоге постоянного места, стоял шум и галдеж. Там спорили о земле, о потравах, о пастбищах, об общественном быке, о штрафах и недоимках. Синагогальный служка стучал рукой по столу и призывал их к порядку. Шульц сердился и угрожал штрафами. Но шум и крики не унимались. Они с Рахмиэлом и Заве-Лейбом тоже орали, подливали масла в огонь, а если дело доходило до потасовки, прикладывали и свои руки.
А теперь в синагоге тихо и пусто. Нет ни криков, ни ссор. Мрачные, исхудалые, высохшие как соломинки при суховее в степи, стоят сгорбленные отцы и молят, сами не ведая кого, защитить их сыновей от вражеской пули на кровавом поле войны.
А на верхней галерее, где молятся женщины, ведущая молельщица, слегка покачиваясь и глядя в огромный молитвенник, с экстазом читает слова молитвы:
«Твои смертоносные стрелы угодили прямо в меня, ты наполнил мою чашу скорбью и страданием… Моего супруга, главу дома моего, отца невинных чад моих, моего кормильца и заступника взял ты к себе, всевышний! Разбита моя жизнь, исчезли все радости, велико мое горе и безграничны мои страдания…»