ТРИ БРАТА
Шрифт:
Провожая его, Танхум сказал:
– Приходи, если надумаешь подработать немного. Зачем тебе искать работу на стороне? Плохо ли тебе было у меня? Да и где может быть лучше, чем у родного брата?… Ты мне поможешь в хозяйстве, а я в долгу не останусь.
– Может, и приду, – ответил Рахмиэл. – Только одно условие – расплачиваться со мной будешь не как с братом, а как с батраком. Ты хозяин, а я работник…
– Как тебе не стыдно, – притворно возмутился Танхум. – Даже слушать обидно.
Через несколько дней Рахмиэл пришел к брату. Танхум уже копошился во дворе.
– Прежде всего убери хлев, – сказал он Рахмиэлу, – потом мы вместе переложим стога. Начнутся дожди – вся солома сопреет.
Было уже около полудня, а у Рахмиэла во рту ни крошки не было.
Наконец-то Танхум позвал его обедать. Опять, как и до войны, когда он перешел к брату от Юделя Пейтраха, его посадили за общий стол, и брат, подсовывая ему еду, говорил:
– Ешь! Чего ждешь? Не стесняйся, ешь! В рот тебе, что ли, надо совать? Бери и ешь!
Прошло немного времени, и Танхум с Нехамой будто забыли, что он родной человек в этом доме. К столу его опять перестали приглашать. Во время завтрака или обеда ему приходилось вертеться в передней, пока хозяева поедят. Замечая Рахмиэла, они, словно оправдываясь, упрекали его:
– Чего же не пришел? Особое приглашение тебе надо? Чужой ты нам, что ли? Сам бери и ешь!
На войне в окопах, под градом пуль и в грохоте канонады, среди осиротелых, политых кровью полей, Рахмиэл понемногу начал забывать обиды, нанесенные ему Танхумом. Где-то в глубине души теплилось даже братское чувство к нему. Рахмиэл надеялся, что, вернувшись домой, он как-нибудь помирится с ним, и они вместе будут хозяйничать на отцовской земле. Теперь он почувствовал, что они стали еще непримиримее.
Однажды, когда Рахмиэл пришел обедать, он заметил Танхума, который вел за руку его сынишку Файвеле.
Увидев отца, мальчик испугался.
– Ты зачем пришел сюда? – рассердился Рахмиэл на мальчика.
– А что? – заступился Танхум за Файвеле. – Он к нам часто приходит… Мы его не обижаем.
Танхум не хотел признаться, что он, тайком от матери, приучил его приходить к ним. Лаская малыша и угощая его, он утолял свою тоску по собственному ребенку.
– Разве плохо, что мальчик приходит к нам? – спросил Танхум брата. – Дома-то ему и есть особенно нечего… Пусть кормится у меня. Может быть, когда вырастет, отблагодарит за добро, сделанное ему.
– Ступай домой сейчас же, слышишь! – сердито закричал Рахмиэл. – Чтобы твоей ноги тут больше не было!
Файвеле испуганно смотрел на отца. Веки его задрожали.
– Чего ты сердишься на него? Чужой он мне, что ли? Объест меня? Он, можно сказать, вырос у меня в доме… Первый раз, думаешь, приходит он ко мне поесть?
– С малых лет куском хлеба хочешь приучить его к себе, словно собачонку?… Опять думаешь арбой соломы купить меня? И моего ребенка хочешь купить?… Благодетель… А почему не помнишь, забыл, что надул и обобрал меня? – Рахмиэл побледнел, лицо его исказилось.
Танхум стоял как ошпаренный. Он хотел было ответить брату, но не нашел подходящих слов.
– Чего горячишься? – забормотал он. – Подумаешь, если бы ты мне не был братом, стал бы я возиться с тобой и с твоей семьей… Вместо благодарности за все, что я делаю для вас, ты еще шум поднимаешь… Никак не можешь забыть отцовскую землю… А если бы на ней бурьян рос или суслики плодились, вам лучше было бы? Свободной земли теперь сколько хочешь… Пусть люди скажут… Они видали, что я все им давал, все, что только мог!
Танхум носился по двору, забежал в ригу, будто искал поддержки у кого-то.
Весть о том, что в Петербурге скинули царя, облетела Садаево с быстротой молнии. Люди плакали от радости, целовались, ликовали:
– Теперь будет конец войне… Конец нашим страданиям!… С фронтов начали возвращаться солдаты. Смертельно усталые, израненные, бросая оружие, брели они по степным просторам к своим отцам и матерям, женам и детям, братьям и сестрам.
– Конец кровопролитию… Идем домой… Домой! Теперь наша власть…
Группами и в одиночку возвращались солдаты и в Садаево, а Заве-Лейба все не было и не было. Писем от него тоже давно не приходило.
– Боев, говорят, уже нет, значит, людей не убивают, – утешали Хевед близкие и родные. – Бог даст, придет живой и невредимый…
…Прошла неделя, вторая. В степи выли холодные, пронизывающие ветры, предвещавшие снега и метели. А на душе у Хевед было тоскливо и мрачно. Днем она моталась по опустевшим, заросшим бурьяном степным просторам, чтобы собрать хоть немного курая на топливо, а ночью спала беспробудным сном и забывала о своем неутешном горе.
В одну из таких осенних глухих ночей в маленькое окошечко ее хатенки постучали.
– Кто там?… Кто? – испуганно спросила Хевед, проснувшись.
– Отворяй! – услышала она голос мужа.
– Заве-Лейб! – крикнула Хевед дрожащим от волнения голосом. – Дети, дети! Вставайте! Папа приехал… Заве-Лейб…
От радости она вся дрожала, как в лихорадке, быстро накинула на себя платье и выбежала навстречу мужу. Трясущимися руками отперла дверь, с плачем бросилась к Заве-Лейбу на шею.
– Ну, полно, полно! – успокаивал ее Заве-Лейб. – Не плачь… Ну, перестань же…
Вслед за Хевед он вошел в дом и окинул взглядом пустые углы. Дети, протирая глаза, исподлобья с любопытством смотрели на отца. Заве-Лейб, всматриваясь в их личики, приблизился к ним.
– Выросли они тут без меня, – сказал он тихо, как бы про себя. – Меньшенького, – указал он рукой на младшего, – я ведь вовсе не видел.
Дети глаз не отрывали от отца.
Заве-Лейб скинул изрядно потертую шинель, снял шапку и снова подошел к детям.
Хевед растерянно бегала по хате. Ей хотелось о многом рассказать мужу, но от возбуждения в голове ее все перепуталось, и она металась из одного угла в другой, не зная, за что взяться.