ТРИ БРАТА
Шрифт:
– Нет больше шульца, – отвечали прохонше. – Был, а теперь его нет.
– Больжевики, э? – гаркнул на них офицер. Танхум стоял поодаль, не отрывая глаз, смотрел на офицера. Наконец, набравшись смелости, подошел и заговорил с ним по-еврейски, стараясь подбирать более изысканные слова. Но тот вытаращил на него глаза и сердито крикнул:
– Больжевик, а?
– Нет… Что вы?… Совсем нет, – покачал тот головой. – Ферштейн?…
Танхум был уверен, что говорит на чистом немецком языке и офицер его великолепно понял. Но тот выругался и передразнил его. К офицеру
– Что вы, какой он большевик? Они же его разорили, чуть нищим не сделали, – заступился он за Танхума.
– Вас? Вас? Что вы там бормочете? – еще пуще рассвирепел немец, возмущенный тем, что эти люди говорят на языке, похожем на немецкий, а ни слова не разберешь. – Говори ясней, где ваш шульц?
– Я… я шульц, – сказал Танхум, указав рукой на себя.
Но тут подоспел Шепе и выступил в защиту своего попранного достоинства:
– Я… я все годы был шульцем! Большевики меня скинули.
– Больжевистэн, – сердито повторил офицер единственное понятное ему слово и, обернувшись к Танхуму, спросил: – Ты шульц?
– Я, – с достоинством ответил Танхум.
Шепе с возмущением посмотрел на Танхума, хотел хорошенько отчитать наглого выскочку. Но в присутствии немца боялся это сделать.
Немец вытащил из полевой сумки какую-то бумагу и подал Танхуму. Танхум вертел ее туда-сюда, всматривался в незнакомые буквы, не понимая, чего от него хотят.
Офицер взял бумагу назад и скрипучим голосом затрещал, как трещотка. С грехом пополам Танхум понял, что немецкая комендатура требует: в течение двадцати четырех часов должно быть доставлено двести пудов сена, шесть коров и десять свиней.
– Большевики все очистили… все до зернышка забрали… Откуда взять столько? – бормотал перепуганный Танхум.
– Доннерветтер! Ферфлюхтер тойфель! – заорал немец. – В двадцать четыре часа, выполняйт! А то голову с плеч долой.
– Люди в степи, у кого я могу собрать все это за такой короткий срок? – пытался Танхум больше жестами, чем словами, втолковать офицеру. – Они пашут землю, которую у нас забрали.
– Ах, зо, – понял его наконец офицер.
Он повернулся к солдатам и приказал им немедленно вернуть из степи всех пахарей. А кто захватил чужую землю – выпороть.
– Карош будет? – спросил он у Танхума.
– Зеер гут, всыпьте им как следует! – сказал Танхум и одобрительно кивнул головой.
У Танхума развязался язык, и он с раболепной улыбкой на лице начал жаловаться офицеру:
– Хлеб наш вывезли и заставили даром еще пахать землю, которую они у нас отобрали.
– Где этот больжевик? – оборвал его офицер.
Танхум с минуту молчал, взвешивая в уме все последствия своего шага, и вдруг, как будто его чем-то ошпарили, крикнул с ненавистью!
– Давид Кабо!
– Кто еще? – спросил офицер. Танхум запнулся.
– Все бедняки и солдаты, – сказал за него Юдель. – На чужое добро нашлось много охотников.
– Так, так, – кивнув головой, подтвердил Танхум.
– Его отец и родные братья забрали у него землю, – добавил Юдель.
– Доннерветтер! – Офицер, повернувшись к Танхуму, распорядился: – Представить мне списки всех, кто отбирал землю.
– Я хотел… – забормотал Танхум.
– Думмеркопф! Выполняй мой приказ, а то я из тебя сделаю котлету.
Танхум, бледный от страха, хотел еще что-то сказать, но не решился.
А Шепе злорадствовал:
– Ты хотел быть шульцем, так служи… Он тебе так даст, что больше не захочешь…
Из окрестных сел и хуторов ограбленные и избитые до полусмерти люди стали стекаться в степные овраги и балки. Среди тех, кто уцелел от немецких шомполов, пошла молва, что в Дибровском лесу собираются вооруженные люди для борьбы с оккупантами. Вместе с другими в Кабылянской балке скрывался от немцев и Давид Кабо, который бежал в последнюю минуту, когда солдаты полукольцом окружили хату Бера Донды.
По дороге в Дибровский лес, куда Давид решил пробраться, чтобы пристать к вооруженному отряду партизан, он встретил многих знакомых, вооруженных винтовками, наганами и гранатами.
В схватках с кайзеровскими войсками Давид и присоединившиеся к нему крестьяне дополнительно раздобыли оружие. Силы их постепенно росли и крепли.
Давид стал командиром небольшого отряда, который действовал на полпути к Дибровскому лесу.
С головой уйдя в тревожную жизнь своего отряда, Давид не переставал думать о Садаеве, о родных и близких ему людях. Часто он сам уходил в разведку, надеясь встретить кого-нибудь из земляков и узнать, что делается дома.
Пробирался степными тропками, глядя на зеленеющие хлеба вокруг, напоминавшие ему о нивах Садаева, вспаханных и засеянных для бедноты.
Однажды вечером, на закате солнца, часовые заметили в поле несколько человек, направлявшихся к балке. Они доложили об этом командиру.
Давид, вглядываясь в подходивших, еще издали узнал Заве-Лейба, Рахмиэла и Гдалью Рейчука, Они шли медленно, усталые до изнеможения.
Давид выбежал им навстречу.
– Откуда? Как вы сюда попали?
– Еле ноги унесли из Садаева, – стал рассказывать ГдаЛья. – Все бегут куда глаза глядят. Дороги забиты беженцами. Добрые люди нам сказали, что тут собираются силы для отпора врагу.
– А что дома? – с волнением спросил Давид.
– Дома как на похоронах… Отца выпороли и посадили в подвал. Он до сих пор там сидит. Кто знает, жив ли, – ответил Рахмиэл, убитый горем. – Нас тоже били, пороли, чудом живы остались, и вот добрались к вам. Они тебя искали…
Усталый и измученный, Рахмиэл как бы про себя бормотал:
– Это все работа Танхума… Он этих разбойников к нам в хату привел… Я еще рассчитаюсь с ним.
– Взбесившиеся псы! – воскликнул Давид. Извилистыми тропами он повел земляков в укрытие, где расположились партизаны. Одни лежали на земле, закутавшись в полушубок или свитку, и, положив голову на вещевой мешок с убогим партизанским скарбом, дремали, другие сидели, опершись спиной о дерево, о чем-то беседовали. Увидев вновь пришедших, один из партизан спросил: