Три цвета любви
Шрифт:
Стараний хватало когда на полдня, когда всего на пару часов. А потом все начиналось сызнова. Как сейчас.
– Не могу! Не могу, не могу, не могу! Этого не может быть! Это глупость какая-то! И неправда! Неправда! Неправда! – Сорвавшись на крик, она закашлялась, схватилась за горло, сморщилась…
– Лель, не держи себя… поплачь, – неуверенно посоветовала Мика, понимая, что сказала глупость. Вообще-то обыкновенно у Лельки слезы стояли близко, чуть что – и брызгали. Но сейчас покрасневшие глаза были совершенно сухи.
– Не могу! – отчаянно вскрикнула она. – Никак! –
– Лель, человек вообще-то не выбирает… – начала было Мика, но Леля ее перебила:
– Ленька всегда все выбирал сам! Ты что, не знаешь? Мне никогда не приходилось ни о чем даже задумываться… Как он мог?! – Она принялась яростно тереть виски, словно пытаясь выцарапать из головы мешающую мысль. – Да знаю я, что ты его терпеть не можешь!
Она продолжала говорить о пропавшем муже в настоящем времени, но «терпеть не можешь» – это было уже гораздо лучше, чем никуда не ведущее «как он мог». И уж точно лучше, чем «это неправда». Ничего, подумала Мика, Лелька, при всей своей кажущейся хрупкости, сильная. Нет, не сильная, включился внутренний редактор, это неправильное слово. Правильное – живая. В Лельке всегда жизнь била через край – даже если она, едва дыша, чуть не на цыпочках, колдовала над каким-нибудь «осторожным» соусом. Ничего, она справится. Жизнь свое возьмет. Хотя Ленька, конечно, тот еще жук…
– Не преувеличивай, – усмехнулась она. – Терпеть не могу, скажешь тоже. Мне он всегда скорее нравился.
– Это ты сейчас так говоришь! А сама вечно цеплялась: Лелька, не увлекайся, Лелька, не теряй голову, покажи характер, Лелька то, Лелька се.
– Ну так ты настолько уж в нем растворялась, что себя забывала. А это не дело.
– Не дело?! – вскинулась Лелька. – Да что б ты понимала! С тебя-то как с гуся вода: не один, так другой, подумаешь! А мне без Леньки… Мне без него вообще ничего не надо! Я без него дышать не могу! Понимаешь ты это? – Она опять заметалась от камина к ведущим на террасу раздвижным стеклянным дверям, от них к дивану, от дивана к витражу, опять к камину, к дивану, к террасе…
– Боюсь, вряд ли. – Мика покачала головой. – И не пойму, наверное, никогда. Но знаю, Лель… тебе сейчас тяжко – не то слово. Жизнь рухнула, и все такое. Я не слепая, вижу. Твоя боль не выдуманная, она реальная, кто бы спорил. Только, знаешь… Ты можешь сейчас швырять в меня любыми тяжелыми предметами, но даже без Леньки жизнь – продолжается. Лучше бы, конечно, с ним, но что поделать. Так бывает. Вода дала, вода взяла, как чукчи говорят.
Да уж, подумала Леля. Вода дала, вода взяла. Вот именно что вода. Но почему-то неловкая Микина обмолвка не отозвалась острой болью – как отзывалось в последние дни каждое слово, каждая интонация. А тут – ничего. Ни в сердце, ни… нигде. Только под ключицами, за грудиной тупо саднило.
– Милочка! – сладко,
Никто, кроме Лелиной мамы, не называл Мику Милой. Или, как сейчас, Милочкой. Что означало: их величество гневаются. Ска-ажите пожалуйста! Обыкновенно появление… нет, явление Екатерины Александровны сопровождали фанфары (пусть не гремящие бравурно, а лишь воображаемые) и фейерверки (пусть невидимые, но тоже вполне очевидные), однако сейчас она скользнула в гостиную тихонько, как мышка. Казалось, все ее внимание сосредоточено на зажатом в руке стакане.
– Милочка! – еще слаще повторила Екатерина Александровна, уже более четверти века, со школьных времен Лели и Мики, пытавшаяся «поставить на место эту наглую выскочку». – Если ты способна благополучно существовать без каких бы то ни было моральных устоев, это не означает, что все такие же… – «Безнравственные» произнесено не было, но легко домысливалось.
Завершив торжественную тираду, Екатерина Александровна моментально отвернулась от «наглой выскочки», всем своим видом демонстрируя, что какая-то там Мика не имеет права претендовать на ее внимание.
– Выпей, деточка! – Она сунула дочери стакан с чем-то мутно-зеленым. – Будь умничкой!
Леля, отшвырнув руку матери, уткнулась лбом в пухлую спинку тяжелого кожаного дивана. Стакан улетел в камин, дзинькнул о решетку, рассыпался сверкающей стеклянной крошкой.
– Ну девочка моя! – Екатерина Александровна подпустила в голос легкой укоризны. – Тебе нужно это выпить. – Она несколько растерянно поглядела на свою опустевшую руку. – Я сейчас принесу… Это просто успокоительное, ничего страшного. Все образуется, деточка. Выпьешь, приляжешь, поспишь…
Дим – при своих-то габаритах! – тоже возник в гостиной как-то беззвучно. Вот только что не было, и вот он:
– Мне очень жаль вас огорчать, Екатерина Александровна, но с «прилечь и поспать» придется повременить. Через час Леле нужно быть у следователя.
– Димочка, ну что вы такое говорите! – возмутилась та. – Какой сейчас может быть следователь, вы посмотрите на нее! Она же совершенно, совершенно разбита. Даже мужчина должен понять: все, что Лелечке сейчас нужно, – это полностью отключиться от происходящего.
– Екатерина Александровна! – голосом Дима можно было выстудить пустыню Сахару. – Леле, во-первых, необходимо побеседовать со следователем, во-вторых, уезжать сейчас никуда не стоит. Это будет, – он кашлянул, – это будет нехорошо выглядеть.
– Ой, да перестаньте! Нехорошо выглядеть! Зачем девочку мучить? Ясно же, что ей просто необходимо как следует отдохнуть, уехать куда-нибудь… – Мамуля воздела глаза к потолку, словно там была нарисована подробнейшая карта потенциальных мест отдыха, – на итальянское побережье. Там уже тепло. Море, солнце и веселые люди. Например, в Барселону. – Леле показалось, что Дим поперхнулся. Впрочем, ей было наплевать. – Знаете, – с воодушевлением вещала мамуля, – я читала, там ежедневно на площади танцуют тарантеллу. Просто так! И каждый желающий может присоединиться – танец очень простой, что-то вроде хоровода.