Три дня иного времени
Шрифт:
– ...Конечно, - закончил Длиннолицый, - если общаться с людьми, которые оправдывают разгон бульдозерной выставки, то и Кристалинскую начнёшь хвалить, и 'Кубанских казаков' назовёшь киношедевром.
Август незаметно погладил мою руку, как бы призывая меня держаться.
– Давайте их всё-таки рассадим!
– предложила Анжела, наблюдавшая за нами всё время.
– А то уж больно тесно сидят эти двое.
– У меня есть идея получше, - ответил Никита и, нагнувшись, извлёк из-под стола пустую бутылку. Увидев её, девочки завизжали от восторга:
– 'Бутылочка'!
– Именно так, - кивнул Никита. Встав и позвенев вилкой о стакан (тишина, впрочем, установилась и без этого ритуального жеста), он объявил:
– На правах председателя собрания и хозяина хаты! Отныне и до века объявляется эпоха свободной любви! Очень жаль, пользуясь языком людоеда, что на шестеро девчонок по статистике четверо ребят, так как остальные ребята поливают кровью афганский песок, но математика сильней нас, что нам подтвердят даже товарищи из Сибири, пусть
– Что значит 'четверо' и 'шестеро'?
– подала я дрожащий голос.
– Почему нас включили в эту дурацкую игру?
Все притихли, глядя на меня с интересом.
– Если ты откажешься, Верунь, то очень не по-товарищески поступишь, - заявила вдруг Люба Монахова.
– Ну что, убудет, что ли, от твоего кавалера? Всем ведь хочется попробовать сибирскую породу, не одной тебе!
Таня и Лида весело хрюкнули, показывая, что не спорят с этим мнением.
– Шанс у этих двоих быть вместе ещё есть, - милостиво разрешил Длиннолицый.
– Примерно один из шести. Но уж, извините, подыгрывать не будем. У нас тут не партсъезд, а реальная, живая демократия с равными возможностями для каждого. То самое, за что воевали наши деды, тэк скэть.
Я попыталась поймать взгляд Вали Смирновой. Та отвела глаза и пробормотала, жалко улыбнувшись:
– Что я? Я как все... Мне-то всё равно ничего не достанется... Знаю я эту 'бутылочку', играли...
– Веруня, ты ещё посмотри на это дело с моральной точки зрения, - проговорила Анжела выразительным голосом.
– Если Август и правда - друг отца, то спать с другом отца как-то совсем не комильфо, ты не находишь? Я пробовала: поверь мне, ничего хорошего... Поэтому тебя товарищи спасают от непоправимой ошибки молодости, а товарищу твоего драгоценного папы предоставляют культурный досуг, он ещё 'спасибо' нам сказать должен, за молодую свежатинку. А если и не скажет, всё равно никуда от нас не денется: на улице метель. Август, куда же ты?
Мой спутник встал с места (я на секунду до озноба испугалась того, что он оставит меня здесь одну), подошёл к подоконнику, на котором надрывалась Pink Floyd, выключил музыку и повернулся лицом к гостям.
– Прежде чем мы уйдём, разрешите сообщить вам моё впечатление о вас, господа диссиденты, - заговорил он.
– Вы или люди, подобные вам, станут рано или поздно могильщиками существующего государственного строя, и хоть не испытывая большой симпатии к философским основам этого строя, я способен с сочувствием отнестись к режиму, имеющему таких могильщиков. Вы жестоки, и ваша жестокость незаметна лишь потому, что власть ваша невелика, но там, куда она простирается, вы жестоки до беспощадности. Вы равнодушны к человеческому страданию и к человеку вообще. Вы циничны. Вы считаете ваши цинизм и грубость доблестью, но ваш цинизм - это всего лишь цинизм, и ваша грубость - всего лишь грубость. Вам недостаёт хороших манер, и вы тщетно пытаетесь прикрыть эту недостачу застиранной простынёй плоского юмора или потрёпанным прапором вашей идеологии. Вы похотливы и маскируете вашу похоть рассуждениями о свободе или демократии. О свободе вы только и говорите, свободы вы неистово требуете, в основном, для себя, но подлинную свободу других людей, а особенно духовную, например, свободу добровольно сохранять верность любимому человеку или следовать аскезе, вы не цените и так и не научились уважать. Вообще, вам, как любым мелким преступникам, постоянно требуется идеологическое оправдание: вы стыдитесь творить свой срам откровенно. Вы притворяетесь, что цените религиозную свободу, но церковь вы ненавидите и охотно бы упразднили её вовсе. Вы притворяетесь, будто цените свободу высказывания, но затыкаете рот любому, кто идёт вразрез с вашим ортодоксальным, так сказать, освящённым инакомыслием. Вы люто критикуете власть, но не способны предложить никакого сносного решения общественных и государственных проблем, потому что ваш опыт управления и решения таких проблем ничтожен, да и вообще созидать вы не любите и не умеете, предпочитая критиковать созданное. Вы несправедливо упрекаете достойнейших людей России в низкопоклонстве перед властью, а сами готовы лизать подмётки любым сомнительным гешефтмахерам, лишь бы они были не русскими и вопили не по-русски. Вы на людях презираете деньги, а втайне любите их страстной, животной любовью, ровным счётом как те, чьи портреты вы хотите выставить вместо икон и затеплить перед ними лампадки. Вы патологически, до нервной дрожи, не терпите тех, кто оказался выше вас, крупнее вас, значительней вас, приклеивая к Достоевскому ярлык припадочного параноика, а к Чайковскому - эпитет 'заднеприводный'. Вы не желаете быть снисходительны к своему народу, и те милые, простые песни, которые поёт народ, чтобы забыться, от тяжёлой ли работы или от ужасов войны, вызывают у вас почти бешенство. Вы не прощаете никому, кроме себя, конечно, любой мелкой неправды, думая, что развенчание мелких неправд и есть высшая правдивость, вы смеётесь над словами 'нас возвышающий обман' и алчно требуете тьму низких истин, впрочем, Пушкина вы тоже не читали и не прочтёте. Вы дилетанты, бестрепетно присвоившие себе право судить обо всём, но как следует не изучившие ни одной науки, ни одного художества, ни одного ремесла, высокомерные и ревнивые дилетанты, которые объявляют свою мазню любого рода - искусством, а искусство, открывающее вашу истинную суть, - бездарной мазнёй. Вам поставлен диагноз, и поставлен он вам задолго до меня, поставлен тем, кого вы окрестили припадочным параноиком, на кого клеветали и клевещете, зная о правде созданного им вашего волшебного портрета и ненавистно содрогаясь от этой правды. Вы, под видом общественных пороков и изъянов, ненавидите Россию. Вы, впрочем, готовы были бы терпеть и Россию, зажав нос, как-нибудь, если бы только она перестала быть сама собой и вошла в орбиту чужой культуры на правах бедного родственника, а ещё лучше - стала бы настоящей колонией, в администрации которой вы надеетесь выцарапать себе местечко. 'Скотный двор!
– вопите вы про страну, которая родила вас, воспитала вас и дала вам отличное бесплатное образование.
– Animal Farm !' Вы считаете, что лишь вам дано святое право отличать людей от свиней, миловать и карать последних. Вы забыли провозвестие Оруэлла, вашего пророка, которого почитаете лицемерно, но писания которого ленитесь прочитать!
– Август схватил английское издание Оруэлла с подоконника.
– Вы забыли пророчество Animal Farm о том, чт'o совершится, когда рухнет гигант, ноги которого вы с остервенением подгрызаете. Вы забыли, но я напомню вам это предсказание!
– и, раскрыв книгу на последней странице, он продолжил на английском, с безупречным произношением (по мне побежала дрожь ужаса: советские люди так по-английски не говорят, включая преподавателей иняза): - A violent quarrel was in progress. There were shoutings, bangings on the table, sharp suspicious glances, furious denials. Twelve voices were shouting in anger, and they were all alike. No question, now, what had happened to the faces of the pigs. The creatures outside looked from pig to man, and from man to pig, and from pig to man again; but already it was impossible to say which was which.
Коротко поклонившись, он вышел из комнаты. Я, встав из-за стола, поспешила за ним. Никто не посмел нас остановить.
XXIII
Август ждал меня на улице. Темень стояла непроглядная, похолодало, и действительно мела позёмка.
– Очень познавательный был вечер, ты не находишь?
– еле долетел до меня его голос. Видела я только его тёмную фигуру.
Я помотала головой, не отрывая от него молящего, требующего взгляда, и подошла к нему на расстояние вытянутой руки. Даже и на этом расстоянии сложно было зимней метельной ночью разглядеть его лицо.
– Август, мне нужно объяснение!
– начала я.
– С ними всё ясно, и не стоило на них тратить своё красноречие, но кто такой ты? Откуда ты прибыл?
– Догадка как молния сверкнула в уме.
– Признайся: ты - не советский человек? Ты - потомок белоэмигрантов? Ну конечно, кто же ещё! Вот откуда твой странный, будто устаревший русский язык, старомодная вежливость и знание того, как обращаться к князьям! (Я и сама сейчас говорила несколько высокопарно: но это вообще свойство нашего женского ума: мы легко перенимаем черты чужой речи.) Вот откуда твоё христианство! Зачем ты приехал к нам? Какие замеры делаешь? А!
– горько выдохнула я от новой догадки.
– Ты - агент западных спецслужб?! Конечно, как же я не догадалась, это ведь отлично объясняет всё: и деньги, которые у тебя не переводятся, и 'ведомственную технику', которую никому нельзя давать в руки, и английский, от которого мурашки бегут по коже. Какую ужасную глупость я совершила, тебе доверившись! Какую глупость, близкую к предательству! Скажи мне правду! Я никому её не открою, но скажи мне правду!
– Ты славную теорию сочинила, Ника, - услышала я его голос.
– Она ведь и в самом деле объясняет всё. Агент спецслужб, говоришь? Пусть будет по-твоему. Правда больше и масштабней...
– Разве я её не заслужила?
– Ты знаешь, какой сегодня день?
– ответил он вопросом на вопрос.
– Воскресенье!
– удивилась я.
– Сегодня - шестое января, Рождество Христово.
Он взял меня за руку и повёл куда-то. Я шла с неохотой, но шла всё-таки. Всхлипнула:
– Куда ты меня ведёшь?
Мне пришлось повторить вопрос: в первый раз он меня не расслышал.
– В церковь, - получила я ответ.
– В какую ещё церковь?
– В здешнюю. Она прямо перед тобой, погляди!
Я остановилась, вырвала его руку.
– Может быть, вы последуете своей собственной проповеди и уважите мою свободу совести, ваше шпионское сиятельство?!
– выкрикнула я.
Август развернулся ко мне.
– Я её уважаю, - ответил он серьёзно.
– У вас, Вероника, - прибавил он с ноткой иронии, - есть полная свобода делать всё, что вы хотите: идти со мной в храм, оставаться на улице или возвращаться в избу Никиты и играть в 'бутылочку'.
Поклонившись коротко, как до того компании в избе, он развернулся и пошёл к церкви один. 'Ещё бы каблуками щёлкнул!
– злобно подумала я.
– Белогвардеец недобитый!'
XXIV
На улице стоять было холодно. Вернуться к девчонкам и Никите, участвовать в их гадкой забаве? Даже эта мысль мелькнула, так я была зла (и не на Августа только - на свою собственную слепоту и дурость). Но нет, отвратительно ведь, невозможно, не выдержу... Идти в город? Пешком, ночью, в метель?