Три минуты молчания
Шрифт:
Но тут я на Нинку посмотрел и замолчал. Она уже сидела на койке, ноги скрестила, а руки у ней лежали на коленях. Смотрела на меня и кусала губы. Но я не на губы смотрел, а на руки.
Я вам сказал или нет? — она судомойкой была на плавбазе. И еще всякие постирушки брала — и в море, и на дом, Всегда у нее полное корыто стояло в кухоньке. Представьте, сколько же она за свою жизнь всего перемыла, и какие у нее могли быть руки! Ей, наверное, и тридцати еще не было, я никогда не спрашивал, но руки еще лет на тридцать были старше, я честно говорю.
— О чем же это я?
— Про твоего знакомого, Нинка напомнила. Губы у ней дрожали. — Чего же он сделал? Убил их?
— Да нет же! — Я засмеялся. — Третий-то — он был, вот в чем дело. Сказал он им: "Тогда за ваше счастьице!"
Солдатик смутился, но я взял его руку и чокнулся с ним.
— Чего ты смущаешься? — говорю. — Нинка, знаешь, какая женщина! Ты не пропадешь с ней, она тебя и обстирает, и обошьет. С ней сыт будешь, и пьян, и нос всегда в табаке. Ты только не бей ее, это мы все умеем, а что не так скажи ей с металлом в голосе, не тебя мне учить, она и послушается…
Такого со мной еще не было: я пил и трезвел. И вправду мне вдруг подумалось: может, это оно и есть, Нинкино счастье? Чем черт не шутит, может, ей с ним тепло будет на свете? А я тогда зачем тут стою, почему не уйду? Ведь у меня ж не серьезно с ней, я только лясы буду точить, голову ей баламутить, а у него, может, и серьезно?
— А ты, кореш, легок на помине, — скуластенький мне сказал.
Я допил и поглядел на него. Глазки у него повеселели, но что-то осталось в них тревожное. Не верил, поди, что все так добром и кончится, и он останется сегодня с Нинкой.
— Вот здорово! Что же вы тут про меня говорили?
— Да нет, не про тебя лично, а просто, Нинок сейчас ножик уронила; надо, говорит, постучать об стол, а то к нам мужчина пожалует. А я говорю: "Суеверие — привычка вредная. Если и пожалует, то вряд ли".
— Правильно говорите, Аркадий… Как вас там дальше?
— Васильевич. Я лично, например, в тринадцатое число не верю. И насчет черной кошки — это все глупости. А человек — хозяин природы, всего мировоззрения, он должен твердый курс иметь в поведении. И на все постороннее не обращать внимания. Вот, например, задумал — умри, а сделай. Согласен ты?
— Да что вы меня-то, у нее спросите.
— Нет, я о чем? Вот у меня тоже друг. Неустойчивый, все ему чего-то мерещится. А я на него воздействую постоянно. И перелом намечается, определенно. Вот, Нинок его знает…
Нинка поглядела на меня и вздохнула. Какой же был у него курс, у скуластенького? Сегодня — к ней под одеяло стеганое. А служба кончится — он к себе поедет, дома его другая ждет, запланированная. А Нинка все так и будет на Абрам-мысу жить, как чайка, светить окошком новому трепачу. А я что могу для нее сделать?
Я снял куртку — мех пристегнуть — и увидал изнутри карман, затянутый «молнией», плотно еще набитый. Вот разве только это. И то — если она возьмет.
— Выйди со мной, Нинка. Я чего скажу. Он так и примерз к стулу. Но улыбался. Конечно, не уведу же я ее.
— Что ж так скоро, морячок?
— Вахта, — отвечаю.
— Э, хорошая вахта сама стоит!
Ах, скуластенький, что ты еще про морячков знаешь? Но больше он меня не удерживал. Пожал мне руку — со всей, конечно, силенкой, — но как-то я почувствовал: нет, ненадолго у них.
Нинка пошла за мной, я пропустил ее в сени, помахал ему рукой и притворил дверь. В темноте я взял ее за плечи и притянул.
— Сеня! — она сама ко мне прильнула. Вот уж ни к чему. Я же не за тем ее звал. — Прогнать его, да? Скажи только…
Ничего, я подумал. Особенно она страдать не будет, если у них и ненадолго.
— Ты брось это, Нинка, выкинь из головы… Все у вас наладится, он, знаешь, верный, такой даром не гуляет. Это мне верить нельзя, а он положительный, ты и сама видишь.
— Ты за тем меня позвал?
— Нет, не за тем… Нинка, возьми у меня гроши.
— Ты что?
— Ну, на сохранение возьми, я все равно размотаю.
Я стал ей совать полпачки. Она меня схватила за руки — своими руками! я дернулся, выронил все, рассыпал по полу. Нинка нагнулась и стала шарить впотьмах. Я тоже с нею шарил, Нинка мне их совала в руку, а я опять ронял. Тогда она меня оттолкнула к стенке, стала одна подбирать, потом все сразу затиснула за пазуху, в карман. Я снова за ними полез — она вцепилась и держала меня за руки.
— Уйди! Уйди по-доброму. Ничего мне от тебя не надо! Сволочь ты, изувер!
Она уже меня не держала. Один ее голос — из темноты египетской, через слезы, — бухал мне в уши: "Сволочь… Изувер… Палач…"
— Не гони, я и так уйду.
— Иди! В последний раз тебя видела! Замерзни, гад…
Я нашарил щеколду, Нинка меня оттерла плечом и сама открыла дверь. Ветер нас ожег колким снегом. Нинка сразу притихла, — верно, уже не рада была, что гнала меня. Но не ночевать же нам тут втроем, хотя у нее и кухонька была в этой хибаре.
Нинка спросила:
— Как же ты дойдешь такой?
Я ее погладил по плечу и пошел с косогора. Прошел шагов двадцать услышал: стукнула щеколда.
С катера я все хотел разглядеть ее огонек, и не увидел — расплылся он среди прочих. Вот так весь вечер, думаю, все у меня невпопад, да он еще и не кончился, этот вечер…
Когда причаливали у морвокзала, матрос вахтенный замешкался, не вышло у него с ходу накинуть гашу, и я к нему полез отнимать ее, — как он меня отпихнет локтем!
— Отскочи, ненаглядный, в лоб засвечу!