Три повести
Шрифт:
От шахтерского поселка к поселку, избегая больших дорог, Макеев пробрался наконец сквозь занятую немцами часть Донбасса к линии фронта. В штабе полка его долго допрашивали и направили в штаб дивизии, откуда он попал наконец в штаб фронта. Он был опять среди своих, дома.
В низеньком, знавшем партизанские дела не хуже, чем сам он, майоре Макеев с удивлением узнал того самого Ивлева, от которого получил указания еще осенью, в глухой балочке…
— Вот уж не ожидал, что увижу вас снова! — сказал он обрадованно.
Но и Ивлев тоже был
— Ну, докладывайте по порядку, — предложил он Макееву.
Ивлев долго и обстоятельно записывал все в черную маленькую книжечку.
— Что ж, товарищ Макеев, — сказал он затем. — Сейчас дадим отдохнуть вам недельку. А там снова в путь… летом предстоят операции пошире. У нас есть перехваченные сведения, — добавил он с довольством, — что немцы партизанское движение на юге расценивают как настоящее бедствие. — Он аккуратно спрятал в карман гимнастерки свою записную книжечку. — Вы где это время будете?
— Да хотел бы в Кадиевке.
— Знакомые у вас в Кадиевке есть?
— Должны найтись. Наших криворожских туда много ушло.
Но Ивлев медлил расстаться с ним, и глаза его воспоминательно щурились. Был человек этот оттуда, где сам он провел почти целых полгода, узнав великую правду народной борьбы.
— Вы пока являйтесь в обком… получите там указания. А насчет специальных дел мы с вами еще побеседуем. Борода у вас только седая пошла… не по возрасту, — добавил он не то горько, не то шутливо.
День спустя в шахтерской парикмахерской в Кадиевке Макеев сбрил бороду. Лицо его помолодело, но морщинки остались, и тонкое серебро у висков поблескивало — год назад его не было… У шахтного управления, куда пошел узнать о криворожских шахтерах, он встретил Икряникова. Они долго жали и трясли друг другу руки.
— Я думал — ты и не жив… — сказал Икряников, — много наших криворожских шахтеров погибло.
— Нет, жив, как видишь, — ответил Макеев. — А ты давно здесь?
— С самой эвакуации работаю. А ты где был это время?
— Так… в армии сначала, а потом по снабжению, — сказал Макеев неохотно.
— Ну, как ты скажешь, — спросил Икряников, понизив голос, — не доберутся они сюда? Они ведь Донбасс в покое не оставят.
— Конечно, пробовать будут. Может, и дальше еще проберутся… только это войны не решит.
Икряников недоверчиво посмотрел на него.
— Что ж, их все так пускать да пускать?
— Ну, где-нибудь да прижмем, — усмехнулся Макеев. — Мы одни воюем, а их сколько — посчитай. Румыны воюют? Воюют. — Он загнул палец. — Итальянцы на самый Днепр пробрались… откуда их принесло!
— Чего же они воюют? — спросил Икряников угрюмо.
— А немцы их гонят. Ты здесь один?
— Нет, с женой. Сыновей моих тоже разбросало кого куда. Я думал сначала к брату на Дон
Кровь как бы сразу вылилась из сердца, — Макеев набрал дыхания.
— Мне бы ее повидать…
— Или от мужа что имеешь?
— Да… при случае просил передать.
— Так ты заходи… четвертый отсюда барак. Она в ночной смене… должна быть сейчас дома.
Макеев медленно и не ускоряя шага пошел к бараку. Многое из пережитого им было тайно связано с нею. Не в одну бессонную ночь вспоминал он опрятную комнату и ловкие, проворные руки, собиравшие для него к ужину, и слезы, которыми она оплакала и свое сиротство, и его уход… Может быть, выдумано было все это от одиночества и тоски по родной душе? Почти год прошел с той поры, а по счету войны — десять лет… может быть, чужим, равнодушным взглядом встретит она его и уже давно у нее своя жизнь? Он сумрачно поднялся по ступенькам барака. Барак был пуст в эти дневные часы — все были на работе, или в кооперативе, или спали после ночного труда мертвым сном.
Стриженная по-мальчишески девочка встретила его в коридоре.
— Вам кого? — привыкшая к многолюдству, с готовностью спросила она.
— Грибову знаешь?
— Третья дверь налево… — и она хотела опередить его, чтобы показать.
— Не надо, — остановил ее Макеев. — Я сам найду.
Он подошел к третьей двери и, выждав, постучал. Феня открыла ему дверь. Она не узнала его в сумраке коридора и вглядывалась.
— Постарел, наверное, если не узнала? — сказал Макеев, входя.
Она не охнула, только вся краска мгновенно отхлынула от ее лица.
— Александр Петрович… — сказала она помертвевшими губами.
Он снова набрал дыхания, не зная, что сказать и с чего начать.
— Откуда же вы? — И по тому, как медленно он опустил голову, она все поняла. — Я думала — вас и на свете уже нет… почти целый год прошел, — сказала она, ужасаясь, что не выдержит и сейчас заплачет.
Он взял ее руку в свою.
— Год… сто лет, а не год! — сказал он. — Постарел?
— Нет, отчего же… устали, наверное.
Она тихо высвободила руку из его руки. Ее глаза смотрели на него вопросительно, и она уже не скрывала блеснувших в них слез.
— Про мужа хочешь спросить? — Он помолчал. — Погиб геройской смертью Грибов.
Ее глаза все больше наливались слезами, и она заплакала наконец. Он выждал.
— Слушай, Феня, — сказал он затем. — Может, и не ко времени говорю, но должен это сказать… — Она сидела, опустив свою темную голову с завитками возле маленьких розовых ушей. — С того самого вечера, как ушел я из Кривого Рога, как был у тебя, все думал: где ты и как ты? А может, по-новому уже сложилась твоя жизнь?