Три повести
Шрифт:
Казачий полк, пробиравшийся весь день через плавни, должен был ночью переправиться на другой берег реки и ударить с фланга, поддержанный танками. Для танков западнее, на излучине реки, в глухом месте уже готовилась переправа. Дым и пыль стояли над степью там, где шел сейчас бой. Небо той теплой сиреневой синевы, какая всегда бывает в этот мягкий час вечера, вздрагивало от вспышек орудий, как от ударов. Рыжий, страшный отсвет горящих хлебов широко наползал, охватывая почти половину неба. Но здесь еще пахло привычными мирными запахами затихнувшей к вечеру степи, и коростель дергал в траве, и звезды проступали чисто и нежно.
Двое казаков, хоронясь в высокой пшенице, двинулись на восток, а Икряников тронул коня — проведать
Он слышал сопение и короткие восклицания людей, и вдруг где-то на другой стороне завели мотор машины. Конь, раздувая сильными ноздрями травинки, лежал рядом. Икряников слышал биение большого лошадиного сердца и переливавшуюся воду в утробе лошади. Потом он отполз в сторону, пытаясь разглядеть, что происходит сейчас на дне балочки.
Внезапно со страшным грохотом и скрежетом что-то двинулось сверху, посыпалась обваливаемая сухая земля, и он увидел прямо над собой, над овражком, проточенным весенним потоком, страшный зубчатый выступ и понял, что это наползает танк. Он упал на дно овражка, втиснулся в сухую землю, почти вцепившись в нее ногтями, и сейчас же с воем и лязгом его завалило землей, и сразу стало темно… Мгновение спустя он поднял голову — танк перевалил через овражек, но земля еще сыпалась.
Он пополз, раздвигая сухую, осыпавшую его колючими семенами траву. Конь неподвижно лежал в высокой траве. Он только весь дрожал и был от волнения в мыле.
Минуту спустя, стелясь в высокой траве, он уже нес Икряникова через степь назад к плавням.
— Хоронитесь, сволочи, выжидаете ночи, — сказал казак со злорадством. — Мы вам ночку устроим!
Вечером пушку, прикрытую сеткой с нашитыми листьями, выкатили на открытую позицию.
— Бейте прямо по балочке, в самую серединку, ошибки не будет, — сказал Икряников лейтенанту, и первый выстрел унесся в тишину.
Потом ударила вторая пушка, и степь ожила. Скоро далекий прерывающийся рев голосов принесся из глубокой синевы вечера — казаки рубили батальон в балочке. И все неслось вокруг, десятки казачьих коней, с храпом и знакомым степным бешенством летевших, может быть, навстречу гибели…
XXVII
Давно уже остались позади и Москва, и то, что было связано с миновавшей зимой. Отброшенные от Москвы, получив в середине мая тяжелый удар под Харьковом, немцы пытались в течение лета решить дело на Дону и на Юге. Несколько месяцев шли непрерывные бои под Воронежем, в излучине Дона и на Юге. Потеряв свыше миллиона солдат под Лисичанском и Миллеровом, под Ростовом и Новочеркасском, под Майкопом и Краснодаром, немцы подбирались теперь к Сталинграду и предгорьям Кавказа.
Еще в начале весны через Елец и Касторное дивизия была переброшена в район Воронежа. Полк, начавший свое движение от самой Москвы, вел почти все лето бои
В нескольких километрах от станции, возле мертвенно черневшей тяжелой водой речки, скопились дожидавшиеся переправы огромные крытые грузовики: флажки с красным крестом на радиаторах указывали, что перебирается на новое место большой госпиталь. Машина, в которой в голове колонны ехал Соковнин, остановилась. О ветровое стекло скучно шелестела сухая, принесенная низкой лиловой тучей крупа. Соковнин вышел из машины и пошел к переправе. Заново наведенный или восстановленный мост лежал почти на самой воде, хлюпавшей, когда медленно перебиралась на другой берег тяжело груженная машина. Холодный сырой ветер задувал в рукава. Соковнин скоро продрог и стал возвращаться к машине. От моторов грузовиков с госпитальным имуществом уютливо доносило теплом и разогревшимся маслом. Обходя одну из машин, он поглядел наверх, где под полуспущенным брезентом, молчаливо пригнувшись, сидело несколько женщин — вероятно, персонал госпиталя. Взгляд одной из них, сидевшей с края, был грустен и в раздумье устремлен на дорогу. Она мельком из-под меховой зимней шапки поглядела на проходившего и снова задумалась. Он пошел было дальше и вдруг оглянулся. Кровь прихлынула к его лицу с такой силой, что все внутри как бы стало пустым.
— Наташа! — позвал он неуверенно.
Девушка подняла глаза, вглядываясь; морщинка свела ее брови. Потом с легким криком она вся как бы устремилась к нему, и, почти невесомую, он подхватил ее на руки.
— Вы? Вы?.. — сказал он, узнавая и не узнавая в ней — в полушубке, уже по-взрослому определившейся, по-военному скроенной — ту беспомощную, растерянную над накиданными в чемодан платьицами Наташу Кедрову. — Я знал, что встречу вас еще…
Он не посмел взять ее за руку: может быть, уже занесло для нее, как заносит метель, ту давнюю встречу. Она сама взяла его за руку своей маленькой рукой.
— Как я рада… — сказала она почти робко.
Они отошли от грузовика в сторону.
— Вы не получили моего письма? — спросил Соковнин. — Я писал его в Ростов до востребования.
— В Ростов я не поехала… и где сейчас мама — не знаю. — Она медлила и не решалась спросить его о главном. — Я не имею ни от кого писем.
Он посмотрел ей в глаза и не посмел ничего утаить.
— Я писал вам о Косте… он пропал без вести, уже больше года назад.
Губы ее задрожали, но она не заплакала.
— Я так и знала, — сказала она беззвучно, — я предчувствовала это.
Ветер дул со степи, и ее милое лицо по-детски беспомощно зябло.
— Вы стали старше, Наташа, — сказал Соковнин с нежностью. — Там, в вашем доме, в вас было еще что-то совсем юное. — Он вспомнил длинную прямую улицу, обсаженную деревьями, и ветер с лимана, и маленький домик… — Но как же случилось, что вы здесь — на войне?
— А где же мне быть, как не здесь? — сказала она. Он поразился твердости в ее голосе. Она была совсем другой, с жесткой складкой решимости между бровями.
— Я думал, вы давно забыли обо мне, Наташа, — сказал он неуверенно.
— Нет. Я не раз вспоминала о вас…
Она подняла на него глаза, полные слез, и он понял, что должен заменить ей и брата.
— Вы можете быть во мне уверены…
Он оглянулся и, сдвинув с ее запястья варежку, поцеловал руку там, где бьется пульс.
— А теперь прощайте… сейчас мы тронемся.
Она сняла с него шапку и долгим запоминающим взглядом, точно стараясь полнее в себе сохранить, посмотрела на его лицо. Грузовик уже трогался. Они побежали к нему, и Соковнин почти на ходу подсадил ее в машину.