Три повести
Шрифт:
Печальные полосы снега белели вдоль берегов незамерзшего Аргуна. С незатихающим грохотом влачила река камни, и даже в черной ноябрьской ночи была видна пена на каменистых грядах. Но по тому, как до единого человека была пополнена убыль в полку, и подкормлены кони, и подвезено полное боевое снаряжение, и приданы полку новенькие, еще не бывшие в бою танки, — казаки знали, что немцам не отсидеться в степи до весны. «Скорей бы…» — говорил с тоской не один казак, оглаживая привычным движением эфес шашки и глядя воспаленными глазами туда, где лежали под немцем родные Кубань и Дон.
И время это пришло. В одну из таких непроглядных ночей, когда особенно глухо шумел Аргун, Икряников сошелся на каменистом берегу
— Ну, казак, недолго нам на Аргуне поить коней, — сказал Ячеистов Икряникову, и они вытащили полные ведра и стали скручивать, заслонившись от ветра, папироски.
— Или что слыхал? — спросил Икряников, когда они закурили.
— А ты ничего не слыхал? Ну, услышишь! — ответил Ячеистов обнадеживающе.
— Да ты загадки не загадывай, — сказал Икряников нетерпеливо. — Мне разгадывать некогда.
Но Ячеистов ничего не ответил и курил. Его широкое рябоватое лицо освещал по временам раздуваемый огонек папироски, и в левом ухе блестела та щегольская казачья серьга, которая переходит, другой раз, от родителя к сыну вместе с заветным отцовским клинком.
— Зажали фашистов на Волге, — сказал Ячеистов со зловещей усмешечкой, — теперь им не выбраться… теперь, помянешь мое слово, пойдет. Выкуривать будем из степи, как сусликов… теперь и нам скоро в дело. Они думали на самый Кавказ пролезть и по Волге пройти, — сказал казак еще, — только нет, обожглись. Может, в станице родной удастся побывать, — словно ответил он на безмолвный вопрос Икряникова.
Густая радость, печаль и истома с такой силой овладели тоскующей душой Икряникова, что он даже заскрипел зубами. Скорей бы… скорей бы сесть в седло и толкнуть коня каблуками и погнать через степь к родным местам, где, наверное, уже и стариков не осталось… а может быть, где-то в степи или в далеких горах Кавказа ждет его возвращения жена и ждут отцовского его возвращения дети. Гремел в черноте ночи камнями Аргун, и казалась озаренной далекими огнями эта глухая ночь в чеченской стороне, куда с донских и кубанских степей закинула казака война.
Они подняли ведра с водой и понесли ко двору, где стояли их лошади. Конь, почуяв приближение хозяина, тихонько заржал, потом осторожно пригубил и стал медленными глотками пить холодную горную воду. Икряников слышал, как ходят глотки в вытянутом горле и как забурчала вода в чреве лошади. Отпив четверть ведра, она отвела голову в сторону, потом сделала еще один глоток и другой — пить она уже не хотела. Икряников отставил ведро. С мягких губ коня упало несколько капель на его руку. Он обнял коня за шею, и тот шумно вздохнул, как бы давая знать, что все понимает: и что у казака на душе и что предстоит еще им совместно совершить…
Два дня спустя, такой же глухой ноябрьской ночью, в казачьем полку был получен приказ о выступлении. Всю ночь в городке шло движение, стучали подковами о плоские камни мостовых лошади, вязали сено, и жители стояли у своих домов, прощаясь с недолгими и полюбившимися им постояльцами.
Было холодное морозное утро, когда полк покинул город. Низкие тяжелые тучи цеплялись за выступы скал над Аргуном. Дорога шла на Валерик и дальше на Ассинскую и Карабулак в обход Грозного. Отдохнувшие кони просили повода. Скрипела кожа седел, и звякали уздечки, и далеко по горной дороге, насколько видел глаз, растянулись казаки, готовясь выбраться из горных теснин в родные степи. Еще задолго до Валерика, на привале в большом чеченском селе, казаки узнали о первых ударах, полученных немцами севернее Котельникова, откуда пытались те пробиться к своим окруженным под Сталинградом армиям.
— Теперь шабаш, не пройдут, —
— Ты себя, Ячеистов, не тешь: сила у немцев большая, и больших трудов будет это стоить.
— Я знаю, — ответил Ячеистов. — Может, и нам с тобой конца светлого не увидеть.
— Ну нет, — сказал Икряников с твердостью. — Я до конца хочу дожить.
— Это как придется… — вздохнул казак, — я наперед не загадываю. У тебя жена, а у меня любушка… мне тоже охота на нее еще посмотреть.
— Ну, значит, и увидишь, — ответил Икряников и глубоко сильными ноздрями вдохнул холодный ноябрьский воздух.
Неделю спустя казачий полк присоединился к основным силам, готовившимся к широкому наступлению на Армавир и Кубань. Степная зима, в пору которой немцы рассчитывали отсидеться в станицах, надвигалась злыми ветрами и буранами. На железнодорожной станции близ Армавира десятки вагонов брошенного немцами состава были загружены железными печурками: немцы готовились отопить ими степь. Но, обрушившись с тех горных отрогов, на вершинах которых лежали вечные снега, и от Волги, захватывая степи все шире и шире, шло великое движение, — шло наступление Красной Армии… Уже обгорелыми балками накатов торчали развороченные артиллерией немецкие блиндажи; и порванная проволока заграждений царапала на ветру снег; и, как железные могильные памятники, до самого горизонта темнели разбитые немецкие танки; и цепенели брошенные на железнодорожных путях составы с орудиями на платформах. А великий поток, начавший свое движение у берегов зимней скованной Волги, и на среднем Дону, и в предгорьях Кавказа, несло по Дону и Кубани, и, приникая к газетным листам на стене или толпясь возле рупоров на улицах, веселели люди: «Началось! Наши наступают…» Весна опережала пору обычного своего приближения. Она началась в эту долгую степную зиму — в ноябре.
В морозный январский день, пригнувшись к шее коня от степного ветра, с обмерзшими усами и бородами, въехали казаки в пустую выгоревшую станицу. Даже деревенской улицы нельзя было распознать среди сугробов и обгоревших печей, торчавших, как позвоночники, на месте когда-то сложной и любимой жизни человека. У того пустыря, где некогда стоял его дом, Икряников остановил лошадь. Он слез с коня и медленно, опустив голову, поднялся на снежный бугор, под которым лежали останки его жилища. Все было пусто и мертво, как будто никогда и никто здесь не жил. Он постоял у той наледи, где был порог его дома, и ножнами шашки попытался расковырять смерзшийся снег. Только какие-то черепки да куски железа напоминали о том, что здесь некогда была жизнь. Он очистил рукавом полушубка один черепок и долго держал его в руке. Это был глиняный черепок того горшка, в котором стояла на окне герань, когда-то нежным розовым светом освещавшая его жилище.
Он отбросил черепок и вернулся к лошади. Его глаза были сухи. Он взялся за холку коня и перекинул в седло свое тяжелое в полушубке тело.
За околицей того места, которое называлось его станицей, он нагнал казаков, и конь его пошел рядом с обросшим инеем конем Ячеистова. Казак все понимал и ничего не спросил у него. Только тогда, когда кругом была снова степь, он пригнул к нему свое побуревшее, натруженное морозом лицо и сказал:
— За все рассчитаемся!
Два дня спустя в бою под Темиргоевской казаки порубили несколько сот брошенных против них немецких саперов, но главное было еще впереди. Еще только первые усилия были сделаны. Но после тяжелого зимнего сна должна была отойти и вернуться к жизни родная земля… и она готовилась к этому, простертая под копытами казачьих коней, вслед за Кубанью и Доном вступавших в Украину.