Три сердца
Шрифт:
В комнате воцарилось молчание. Спустя несколько минут пани Матильда повернулась. Он сидел неподвижно, точно оцепеневший, сжимая в руках листок бумаги. Глаза его были закрыты, и лишь необыкновенная бледность свидетельствовала о глубоком волнении.
— Это означает для тебя… мой сын, совершенную перемену в твоей жизни, — продолжала пани Матильда. — Я не знаю, как ты к этому отнесешься, ведь мы так мало и поверхностно знакомы с тобой, мы, можно сказать, почти незнакомы. Мне неизвестно также, понимаешь ли ты уже сейчас всю серьезность произошедшего. Тебе вернутся твоя настоящая фамилия, одна из самых почитаемых в стране, титул и большое состояние. Кроме того у тебя буду я, твоя настоящая мать. Ты
— Никогда, пани графиня, — произнес он едва слышно.
— Ты должен знать, что открытие правды, открытие подлого обмана ничтожной женщины потрясло не только тебя, но и всю семью. Я знаю тебя как человека рассудительного и порядочного, поэтому мне бы хотелось, чтобы ты взвешивал любое свое решение, прежде чем примешь его окончательно. Все нужно обдумать, а я прошу тебя только об одном: постарайся не совершить ничего, что могло бы вылиться в публичный скандал, что стало бы сенсацией, пищей для пересудов. Ты понимаешь меня?
— Да.
— В твоих, в моих, в интересах всей нашей семьи сохранить в тайне произошедшее, чтобы, упаси Боже, это не попало на страницы газет.
— Я это понимаю, пани графиня.
— Не называй меня так, ведь я же твоя мать… — Старая пани устремила взгляд прямо перед собой и после долгого молчания добавила: — Нам обоим придется привыкать к этому и… обоим будет нелегко. Мне хочется быть искренней, и поэтому я скажу тебе, что двадцать восемь лет я отдавала всю свою материнскую любовь тому, кого считала своим сыном, твоему молочному брату, а следовало тебе, и я сделаю все, что в моих силах, чтобы вернуть украденное. А сейчас, будь добр, оставь меня одну. Подумай, все взвесь, а когда примешь какое-нибудь решение, приходи, мы поговорим.
Молодой человек встал.
— Я, разумеется, — продолжала пани Матильда, — не ограничиваю тебя во времени, и ты можешь зайти ко мне, когда пожелаешь. Передай свои дела Митешакову и скажи ему, а также управляющему, что… например, у тебя отпуск. Завтра приедет к нам юрисконсульт, адвокат Гимлер, и мы обсудим правовую сторону создавшейся ситуации. Если захочешь поговорить еще сегодня с… со своим молочным братом, я ничего не имею против.
Молодой человек сделал неопределенный жест рукой.
— Мне не о чем с ним разговаривать.
— Как хочешь. А сейчас мы расстанемся.
Пани Матильда протянула ему руку, а когда он наклонился, чтобы ее поцеловать, графиня обняла его голову и прижала к груди, а затем поцеловала в лоб.
В этом жесте, продиктованном как бы необходимостью, угадывались неестественность, скованность и принуждение с обеих сторон.
Когда дверь за ним закрылась, она прошептала с какой-то мнительной грустью и недоверием:
— Это мой сын…
А он тем временем, в полусознательном состоянии, шел к административным зданиям, где занимал угловую комнатку рядом с канцелярией. Новость, услышанная от графини Тынецкой, оглушила его с такой силой, что он не мог собраться с мыслями, им владело ощущение, что у него какая-то галлюцинация, какой-то нелепый сон или болезненный бред.
В комнате стоял устойчивый запах известки от свежевыбеленных стен, в форточках роились мухи. Он лег на кровать. Прошло много времени, пока он сумел осознать, что произошло, пока сумел понять смысл услышанного от графини Тынецкой, и сейчас уже знал, что он в полном сознании, что графиня — не привидение. Зато закралось в нем некоторое сомнение, мелькнула мысль, а была ли сама графиня в здравом уме?.. Впрочем, нет, хотя это принесло бы ему облегчение, он понимал, что она говорила серьезно, что говорила правду, что она не умалишенная… Ведь он собственными глазами читал письмо матери, узнал ее почерк, те такие до боли знакомые и такие дорогие маленькие каракульки, которые он видел каждую неделю, подписывая счета. Мать… Женщина, которую он считал матерью… Как же так могло случиться? Тогда что же такое инстинкт?! Ведь он любил ее искренне и глубоко, ее, простую, неинтеллигентную изработавшуюся женщину, не за что-то, а лишь потому, что она была его матерью, а он — ее сыном, что чувствовал себя ее сыном, хотя не делился с ней ни своими мыслями, ни тайнами, хотя ничто их не связывало душевно, а все, что между ними было, называют родственными отношениями. И она любила его. Он замечал любовь матери в заботе, в нежной опеке, во внимании к каждой касающейся его мелочи, в теплых взглядах, временами в слезах… В слезах… Да-да, иногда они озадачивали его, появляясь в ее добрых глазах без видимой причины. А без причины ли? Изредка с губ слетали и слова, которые казались ему ничего не значащими. Она, случалось, говорила: «Простишь ли ты меня когда-нибудь?..» или: «Ох, возненавидишь меня еще…»
Эти воспоминания заставили его подняться и сесть на кровати. Да, сейчас он понял: она думала тогда о содеянном. Однако…
И все-таки она ошибалась: он не испытывал к ней ненависти, скорее наоборот, когда задумывался над ее жизнью сейчас, которая, должно быть, была чередой угрызений совести и нестерпимой боли от содеянного, от того, что она сама навсегда отдалила от себя родного сына. Это охватывало его чувством безграничной жалости.
Старые часы за стенкой, в канцелярии пробили какое-то время, и едва умолк их бой, отозвались костельные колокола. Он не сразу понял, что звонят к похоронам его матери. Встав, натянул на голову шапку и вышел.
Возле кухонного крыла дворца уже собралась толпа людей: дворцовая служба, много хуторских, адвокат, пан Бартоломейчик, мельник Кунке, пан Шельда и серьезный Матешак с крестом в руке. Бабы кивали головами и плакали.
Матей вбежал в комнату матери. Гроб уже был забит. Четверо мужчин и служитель костела собирались сносить его вниз. Пока спускались, собралось еще больше народа. Пришли обе родственницы-иждивенки и панна Кася. Когда процессия свернула в аллею, к ней присоединились генерал Недецкий и граф Роджер.
Следуя прямо за гробом, Матей не сразу увидел его. Мимолетным взглядом успел заметить, что у графа под глазами появились большие синяки и что он нервно кусал губы.
До костела было близко, и вскоре процессия остановилась у входа. Вышел ксендз в черной сутане, окропил гроб, прочитал заупокойную молитву на латыни и, остановившись за крестом, затянул траурную песню.
Процессия медленно шла по деревне между прудами. Люди останавливались, снимали шапки и присоединялись к траурному шествию. Кладбище находилось неподалеку от деревни. Возле выкопанной могилы ждали гробовщики.
Матей стоял чуть поодаль, слушая молитвы, душераздирающую мелодию «Реквиема», шорох веревок о гроб, а потом гулкие удары земли по его крышке. Гробовщики взялись за лопаты. Постепенно вырастал малый холмик, могила единственного близкого ему существа.
Нет, сейчас труднее, чем раньше, было ему поверить, что она не его мать. Кто-то коснулся его локтя, но он даже не повернулся. Люди постепенно расходились. Оглянувшись, он увидел, что вокруг никого нет. Став на колени на свежий желтый песок, он всматривался в небольшой черный крест, в прибитую к нему табличку из жести, гласящую, что здесь покоится светлой памяти Михалина Зудра. Дальше были даты рождения и смерти, но их прочесть он уже не мог: слезы заливали глаза, их становилось все больше и больше, и тонкими ручейками они беспрерывно струились по щекам.