Три версии
Шрифт:
— Федор Борисович, — спросил я, — а Никита знал об этой истории? Вы рассказывали ему?
— Я много рассказывал ему о своей партизанском жизни. Но подробно?.. Пожалуй, нет. Извините, Дмитрии Васильевич, я тоже хочу спросить у вас. Откуда у вас эта фотография?
— Дело в том, — медленно произнес я, — что в ту ночь Степан Матвеевич Орешный остался живым…
— Степан жив?! — воскликнул Гладышев. — Где он? У вас есть его адрес?
— Да, есть, — ответил я. — Но шестого мая Орешный умер. К сожалению, мне не удалось с ним встретиться и поговорить. Однако с ним разговаривал
— Теперь я все понимаю, — тихо произнес Гладышев. — Никита случайно встретился с ним, увидел эту фотографию…
— Вероятно, так оно и было, — кивнул я, — Никита приехал в Трехозерск в поисках родственников погибшего солдата. Они жили в доме Орешного. Никита познакомился с ним, очевидно, узнал эту историю. Я думаю, что он не сказал Степану Матвеевичу о том, что…
— Что партизан, стоящий рядом с Орешным, я? — криво усмехнулся Гладышев. — Понимаю… Никита решил, что я предал Степана, струсил. Но я не струсил, нет… Я могу дать слово коммуниста, что никогда бы не оставил Степана Орешного, не окажись этого портфеля…
— Скажите, Федор Борисович, — перебил я, — Никита знал о том, как вас спасла медсестра Валентина Федорова? Спасла и погибла…
— Знал! — Гладышев отвернулся. Когда он опять взглянул на меня, в глазах у него стояли слезы. — И сравнение оказалось не в мою пользу. Поэтому он написал Наташе, что я ничтожество… Что ж… — Он глубоко вздохнул. — Я сам учил Никиту быть бескомпромиссный и принципиальным во всем. Однако мне казалось, что я для него друг, которому приходят со своими сомнениями. А он не дождался меня, не пришел. Ничего не спросил, не обвинил, наконец, вслух. Он молча… А я в один миг лишился его доверия. Значит, своей смертью Никита вынес мне приговор, Дмитрий Васильевич?
— Я полагаю, вы ошибаетесь в этом, Федор Борисович. Письмо сестре он отправил до четырнадцатого мая, не так ли?
— Да, но какое это имеет значение?
— Серьезное значение. Да, Никита погиб. И его не вернешь Но и как он погиб, я думаю, имеет значение. И для вас с Екатериной Ивановной, и для его товарищей в классе, и для меня, следователя. Так вот, Федор Борисович, я убежден, что ваш сын не кончил жизнь самоубийством…
И я рассказал ему о своей встрече с учителем Морозовым. Прощаясь с Гладышевым, я сказал, что буду квалифицировать гибель Никиты как несчастный случай.
23 мая 1978 года, вторник, 19 часов
…Вечером, возвращаясь после работы домой, я вдруг подумал о семье Никиты Гладышева, пожалуй, больше о нем.
А имел ли он, шестнадцатилетний юнец, право обвинять своего отца? Что мы знаем о войне, мы, не нюхавшие пороха? Какое право имеем судить о ней так же, как наши отцы и деды, у которых свой счет? Это они имеют право судить и предъявлять счет. Потому что воевали и пережили. Они, а не мы, знающие войну по книгам, фильмам и спектаклям.
Отец Никиты Гладышева поступил как солдат. Оказавшийся случайно в его руках портфель с важными вражескими документам отнял у бойца Гладышева право остаться рядом с тяжелораненым другом, ибо в этом портфеле была спрятана смерть многих людей. Война —
…Я открыл дверь и вошел в квартиру, повесил плащ в шкаф и хотел было уже пройти в столовую, когда неожиданно услышал громкий, какой-то истеричный голос Галки. Она с кем-то разговаривала по телефону. То, что я услышал заставило меня замереть телеграфным столбом.
— Запомни, — доносился голос дочери, — я не хочу больше знать тебя и слышать о тебе! Не смей меня преследовать. Не смей приходить к нам. Ясно? Ясно? Не смей поджидать меня у школы. Ты гадина, жаба! Ты мне омерзителен и ненавистен!
Я стоял, ошеломленный услышанным. Я никогда не мог предположить, что наша Галка в состоянии таить в себе столько ненависти к кому-либо.
В этот момент дверь из столовой открылась, и Галка вся в слезах вышла навстречу.
— Ты все слышал? — дрожащим голосом спросила она, кажется не удивившись тому обстоятельству, что я стою в коридоре.
— Да. — Я не мог лгать ей. — С кем ты так разговаривала?
— С ним…
— С Валерием?! — изумленно спросил я, только теперь по-настоящему осознав, что между ними действительно произошло нечто серьезное.
— Папка, милый, все… понимаешь… с ним… у меня… ненавижу его… презираю…
— Ну и ладно. — Я ласково прижал ее голову к своей груди. — Все так все. Ты вступаешь в жизнь, дочь. Еще разное будет в ней. А сейчас успокойся и забудь…
— Нет! Нет! — крикнула она и вырвалась из мот рук. — Ничего не могу забыть. Хотела забыть. И не могу… Сначала я думала, что его спокойствие — огромное достоинство. Настоящий мужчина, думала я, должен быть спокоен, как же иначе… Лев — царь зверей! А тогда… тогда я поняла, что это его спокойствие — или полное равнодушие, или элементарная трусость… Еще неизвестно, что хуже!.. А их было-то всего двое! И он… спокойно смотрел, как они меня хватают и хохочут… Кажется, он даже заискивающе улыбался. А потом… потом, когда подскочил этот парень… Они же все трусы… Помнишь, ты говорил, что хулиганы — трусы?..
— Помню, доченька, помню, но ты успокойся!
— Да, папа теперь я убедилась, что ты прав. Конечно же, они трусы!.. Я убежала, а он даже не бросился за мной. Представляешь? Он спокойно пошел в другую сторону… Понимаешь?
— Ну-ка, давай, Галина, с самого начала, — вдруг спокойно сказал я. — Попробуем вместе разобраться. И перестань, пожалуйста, плакать!
— Хорошо… Я не буду плакать. Я никогда больше не буду плакать, папа. Обещаю тебе.
— Пойдем в комнату, чего мы тут застряли.
Мы прошли в столовую и сели рядом на диван.
— Мы с ним, — стала рассказывать Галка, — были в кино в воскресенье, четырнадцатого. Помнишь, ты принес два билета на французский фильм, в Клуб моряков?
— Помню, — кивнул я, настораживаясь едва услышал слова: “…в воскресенье, четырнадцатого”.
— После кино он предложил погулять у моря…
— Ну?!
— Что с тобой, папа? — Галка испуганно смотрела на меня. — Ты даже побледнел.
— Погоди, Галка, — хрипло сказал я. — Теперь я буду рассказывать!