Три весны
Шрифт:
— Если будет атака, ее нужно ждать в том месте, где бомбили «юнкерсы».
— Ерунда, — возразил Костя. — Бомбили они для отвода глаз. А утром будут гвоздить по всему участку. Снаряд-то выпустили недаром. Это им надо было для пристрелки.
— А ты откуда знаешь?
— Предполагаю. Не такие уж они дураки, чтобы вечером бомбить, а утром наступать. Это все для отвода глаз.
— Что же, посмотрим, — сказал Петер.
— А я бы прежде хотел посмотреть сон. На свежую голову веселее воюется.
— Спи.
— Что-то не спится. — И после некоторой паузы: — Петер, ты когда-нибудь любил?
— Нет, не довелось.
— Гиблое это дело — любить, — тоном бывалого, все познавшего человека проговорил Костя.
— Догадываюсь. Но, к сожалению, личного опыта пока не имею. Истину приходится принимать на веру.
— А у тебя были чирьи, Петер? На мягком месте.
Петер промычал что-то.
— Это тоже плохо. Мучают, а не выдавишь, пока не созреют.
— Брось хандрить. Влада тебя любит, — сказал Петер, подтолкнув Костю локтем в бок.
— Если бы ты любил стихи, я прочитал бы тебе сейчас «Соловьиный сад» или что-нибудь еще. Но ты чудной человек, Петер!..
— Я люблю музыку, а она тоньше по чувству, чем поэзия, — возразил Петер.
— Не помню, что пророчил тебе Алеша Колобов на выпускном вечере…
— Начальника какого-то крупнейшего комбината.
— И ты им будешь.
— Так уж и начальником! — усмехнулся Петер. — Но инженером постараюсь быть на том самом комбинате. Уж это точно! Или ты мне не веришь?
— Почему же? Верю.
— Конечно, если ничего не случится… Главное, чтобы война не затянулась. Второго-то фронта все нет и нет. Этак можем и постареть для студенчества. А что? Время-то понемногу уходит…
— Так уж и постареем!
— А в институты сразу кинется уйма народу! Но я буду готовиться, чтобы поступить. Ведь мы уже столько перезабыли!..
Со стороны Миуса подошел снайпер Егорушка. Пригнулся, чиркнул зажигалкой.
— Ну как? — спросил его Костя.
— Вчера еще одного записал в поминание.
— Не мой ли попрыгунчик?
— Твоего не трогаю, как и договаривались, — сказал Егорушка, подсаживаясь к ребятам. — А чего-то фрицы все-таки затевают. Это вот похоже, как под Калачом было. «Рама» летала, а утром другого дня нам и всыпали… Покурю да, однако, пойду спать.
От блиндажей роты донесся хриплый голос телефониста: «Волга»… «Волга»… «Я — Иртыш»… «Я — Иртыш»… «Волга»…
Неподалеку кто-то рассказывал, как опаливают убитую свинью:
— Перво-наперво готовь солому. Кабана — в копешку, и разводи огонь. Аж зашкварчит! Но надо, чтобы жару было в самый раз. Мало — не изведешь щетину, много — затвердеет кожа. А паяльной лампой никогда так не обделаешь.
— У нас кипятком свинью обдают и потом дергают щетину, — раздался чей-то робкий голос.
— А у меня в Сибири зазноба объявилась, — сказал ребятам Егорушка. — Прислала письмо заочница, Аграфена Фокина. Выходит, Груня. Мол, желаю переписываться с отважным бойцом и после войны приглашает в гости. Мне это письмо старшина вручил. А я ответик состряпал самый теплый. Выходит, душевный. Груня, пишу, меня ваше письмо очень взволновало, и сам я — холостой. И это даже завлекательно для меня приехать в вашу Ивановку, когда война кончится. А она мне другое письмо пишет. Дескать, дорогой Егорушка, и так далее. Про специальность меня спрашивает. Ежели мне там понравится, то, мол, и работенка будет, в колхозе. А жить к себе приглашала… Ну чего еще солдату надо! Дело теперь за фотокарточкой. Пишу ей, мол, надо поближе узнать друг друга и прошу прислать карточку. А она не шлет. А я снова прошу. И завелась у нас переписка аж с прошлой весны. И так я ничего не получил от нее — в смысле изображения. Да и письма вдруг перестала присылать. Я тогда, долго не думая, написал председателю Ивановского сельсовета.
— Ишь ты! Сообразил, — покачал головой Костя.
— А чего! Раз село, то должен быть сельсовет, а сельсовета не бывает без председателя. Написал подробно. Мол, сообщите мне о судьбе Груни Фокиной. Очень желаю знать. И сегодня ответ пришел от председателя… — споткнулся на слове Егорушка.
— Заболела или что?
— Да нет, здорова. Не очень, но ничего!
— Изменила?
— Да что вы, ребята! По гроб моя!
— Так чего же голову морочишь? — спросил Костя.
Егорушка шумно вздохнул и, немного помедлив, продолжил:
— А то, что Груне моей шестьдесят седьмой годок пошел. И она не писала мне правды, чтобы не разочаровывать меня, когда я послал ей ответ душевный. А письма она сочиняла вместе с учительницей, которую перевели в другое село. Вот так и прекратились письма на фронт. Вот что, ребята, со мною приключилось. Сколько я мечтал об этой самой Груне, если б она знала! Я ее молоденькой, с черными бровями и длинной косой себе представлял. И почему-то в бордовой кофточке из фланельки. На спинке вытачки, короткий рукав, открытый ворот…
— Смотри-ка, он понимает!.. — засмеялся Костя.
— Я ведь учеником был в портновской. На дамском раскрое. Да и в журналах интересовался. Выходит, кое-что и понял. Ох, и обидно, ребята!
Вскоре он ушел. Костя и Петер еще поговорили и понемногу задремали. И показалось им, что их тотчас кто-то разбудил.
— Давайте в траншею. Светает, — сказал, тормоша Костю, рослый боец с противотанковым ружьем.
Костя смотрел на него спросонья непонимающим взглядом.
— Вставать надо, — добавил боец.
В степи было спокойно. Не слышно ни одного выстрела, не всплеснет внизу быстрый Миус. Притихли на той стороне танки. Лишь в утренней тишине еле слышная наплывала откуда-то песня жаворонка. Распелся, дурной. Что ж, если ему нравится, пусть поет.
Солнце поднималось все выше, а фрицы не стреляли и не шли в атаку. А что если все-таки начнут артподготовку?
— Кишка у них тонка форсировать Миус. Это им не сорок первый, — сказал появившийся в траншее Федор Ипатьевич. — Всю музыку они затеяли с перепугу, не иначе. Должно быть, показалось им, друзья мои, что мы вытряхнуть собираемся их из окопов. Вот и создали видимость, что технику концентрируют в балках да к траншеям пристреливаются.