Три весны
Шрифт:
— Что? — Ванек не повернулся.
— Говорят, завтра уезжаем. Поговорить бы надо на прощание.
— Можно и поговорить.
— Когда?
— Да хоть сейчас, — Ванек выпрямился и, с силой захлопнув дверцу тумбочки, сел на койку. — Жалко, что ты уезжаешь. А я что? Где приказали служить, там и буду.
Алеша рванулся к нему, заговорил взволнованно:
— Рапорт подавай! Теперь можно.
— Рапорт? А зачем? — удивился Ванек. — Кому-то ведь нужно кадры готовить. Дело, Алеш, поважнее, чем на фронте саблей махать…
Алеша понял все.
— Значит, поважнее?
Ванек кивнул.
— Формально ты прав. Но ведь идет война! Ты должен подать рапорт!
— И подам.
— Когда?
— Когда будет нужно. А чего ты меня допрашиваешь? — грубо проговорил Ванек.
— Что ж я считал, что мы друзья. Извини.
— Мы с тобой уже не в десятом «А», и у меня своя голова на плечах. Соображаю.
— Вот именно. Оставайся в тылу, трус!
— Что? — кинулся Ванек. — Что ты сказал?
— Ты слышал.
К ним стали подходить ребята. И Ванек, не желавший продолжать этот разговор при свидетелях, сослался на занятость и исчез.
— Что это вы? — спросил Шашкин у Алеши.
— Так себе. Родные места вспоминали.
— Жалко, что Мышкина тут оставляют. Переживает?
Алеша пожал плечами.
Ночью подгоняли обмундирование. Пришивали к гимнастеркам новенькие полевые погоны. Из грубых солдатских шинелей делали офицерские, пришивая блестящие пуговицы и стягивая суровыми нитками раструб на спине. У кого были шпоры, тот кирпичом надраивал их до искрометного блеска.
Назавтра уезжающие на запад молодые офицеры с песней прошагали утром по тихому весеннему Красноярску. Они шли мимо тесно прижавшихся друг к другу домов на центральной улице, мимо громадины здания лесотехнического института, по фасаду которого краснели аршинные буквы: «Сметем с лица земли немецко-фашистских захватчиков».
А с горы провожала офицеров выбежавшая на самый край красного яра часовенка. Одинокая, грустная.
Прощай, часовенка. Прощай, Красноярск. Ждите ребят с победой.
Зимой у лесополосы набило снега, а сейчас, когда он стаял, земля здесь хваталась за сапоги, И казалось бы, чего делать бойцам в начинающих зеленеть кустарниках и деревцах? Но они по вязкому жирному месиву просочились и туда, в лесополосу, и даже за нее. Впрочем, так бывало на каждой станции, на каждом разъезде, где останавливался воинский эшелон. А останавливался он часто и стоял подолгу потому, что фашистские самолеты то и дело бомбили прифронтовую железную дорогу.
Пехота в эшелоне главенствовала. Ее было десять товарных вагонов из четырнадцати. Три вагона занимали собаки-истребители танков и лишь один — артиллеристы, что ехали на Южный и Юго-Западный фронты. На остановках артиллеристы терялись в толпах пехотинцев и проводников собак.
Когда поезд встал, Алеша выпрыгнул из вагона и огляделся. Нигде поблизости не было видно жилья. До самого горизонта впереди раскинулась степь, по которой неширокой лентой тянулась лесная полоса, да вдоль полосы вышагивали покалеченные войной телефонные столбы.
— Эй, вы! Давай сюда! — зычно кричал солдатам кто-то из кустов.
«Наверное, что-нибудь нашли», — подумал Алеша.
Ему захотелось взглянуть, что же там. Словно кто-то толкнул под ребро: давай, мол, а то прозеваешь! И он побежал по грязи, стараясь попадать ногами в проложенные другими следы.
Одолев лесополосу, Алеша оказался у края огромной воронки от авиабомбы. Видно, когда-то летчики бомбили поезд да промазали. Воронку наполовину заполнила талая вода, в которой плавали два раскисших трупа.
— Итальянцы, — определил подошедший к воронке Шашкин. — Коричневые шинели. Да и обличьем они. Точно. Мне уж доводилось встречаться с ними.
И все посмотрели на Шашкина с уважением. Фронтовик, не раз обстрелянный, такого ничем не удивишь.
Так вот они какие, завоеватели. Торопились на восток следом за фрицами. К смерти своей торопились. Сидели бы лучше в своем Риме и Неаполе. Россия-то ведь не Абиссиния. Вот и выглядывают теперь из вонючей лужи!
И все-таки было странно, что кругом жизнь, а эти двое лежат мертвые, не зарытые. А дома ждут итальянцев матери, невесты, жены. А у того, у которого дырка во лбу, тонкие длинные пальцы. Как у Паганини. Играть бы им на рояле, на скрипке, а итальянец этими музыкальными пальцами спускал курок.
Алеша повернулся и пошел к поезду, тяжело вышагивая по грязи. Нет, в его сердце не было жалости к иностранцам. Их ведь никто не звал. Сами явились.
В вагоне ребята разряжали немецкие снаряды и топили печку хрупкими и длинными, как макароны, палочками пороха. Хоть порох и прогорал быстро, все же каша в котелках закипала. А от буржуйки по всему вагону расходилось дурманящее, бросающее в сон тепло.
Алеша свернул цигарку и затянулся крепким махорочным дымом. И подумал, что хорошо было бы, чтоб поезд не задерживался здесь. И еще подумал, что это не только первая встреча с иностранцами, а, прежде всего, с войной. Если вчера война была для Алеши еще далекой, непознанной, то сегодня он встретил ее в упор. Воронка, мутная вода, трупы.
Вскоре поезд тронулся. Но шел он не более получаса. Снова остановка, только теперь уж на разъезде. Маленький домик с садиком у самого полотна дороги, а чуть поодаль — белые, крытые соломой мазанки.
Начальник эшелона в накинутой на плечи шинели неторопливо прошелся вдоль вагонов. Поговорил с машинистом паровоза — усатым, седеющим человеком, потом повернул к домику с садиком.
— Кажется, застряли здесь надолго, — сказал Шашкин.
Алеша, стоя у открытой двери теплушки, наблюдал, как хлынули на землю солдаты и рассыпались по степи. Несколько человек бежали в село с котелками и ведрами. Бежали вприпрыжку и перегоняя друг друга, как дети.