Три весны
Шрифт:
— Красотища неописуемая, — закрывая от удовольствия глаза, проговорил он.
— Райские места. Недаром тут казаки селились, — поддержали Федю бойцы.
— Да-да. А вы видели бахчи? Какие арбузы, а! — Федя сделал руками колесо. — Не меньше, честное слово! Между прочим, в этих местах Кондратий Булавин родился. Жил такой атаман двести лет назад. За простой народ стоял. Ух, и бесстрашный был казачина!
— Вообще, испокон веку казаки — народ отчаянный, — сказал Михеич и тревожно посмотрел на небо. Откуда-то явственно доносилось завывание самолетов, оно приближалось, нарастало с каждой секундой.
И вдруг из-за шеренги деревьев, что протянулась по всему взгорью, появились «юнкерсы». Они шли низко и вынырнули так неожиданно, что бойцы опешили и продолжали сидеть у тына. Только когда земля задрожала от взрывов, бойцы кинулись в поросшую лопухами и крапивой канаву.
«Юнкерсы» сделали всего один заход. Но станица с ее крытыми соломой хатами вспыхнула, как порох. Заклубился в небе сизый и черный дым, забегали по дворам неизвестно откуда появившиеся бабы и мужики. Они выгоняли скотину на улицу, спасали от огня какой-то скарб.
У одной из пылающих хат Костя увидел старуху, горбатую, одетую в цветное тряпье. Она голосила, вскинув над головой похожие на клешни руки:
— Ратуйте, люди добрые! Ратуйте, люди добрые!
Костя подбежал к ней. Он подумал, что в хате кто-то остался, и уже рванулся к дверям, охваченным огнем. Но старуха ухватила его за рукав и закричала, вытаращив глаза:
— Бей, бей их, сыночек. Бей, бей, бей! Коли их, руби их, бей!
Она обезумела от горя. И когда потолок у хаты с треском рухнул, она снова заголосила:
— Ратуйте, люди добрые!..
Спустя несколько часов роту пополнили станичниками. Их обмундировали, вооружили, чем сумели. Кому достались наши винтовки и карабины, кому — немецкие автоматы и противопехотные гранаты. И рота уже готова была выступить на передовую, когда к Феде, находившемуся здесь, подбежала девочка лет двенадцати. Она зачастила, глотая окончания слов, и Федя едва понял, чего нужно ей.
— Пойдем-ка со мной, — сказал Федя Косте. — Она говорит, что в бункере скрывается раненый. От немцев бежал… Бункер? Может, погреб?
— Погреб, — согласилась девочка.
Они шли на край станицы, которая все еще пылала, и тщетны были жалкие усилия людей отстоять хоть что-то. Только зола да чумазые, никому уже не нужные печи оставались во дворах.
— Мы с дедушкой в балке его подобрали. Думали, мертвый он, — торопливо говорила девочка, забегая вперед и показывая дорогу. — А он как застонет и глаза открыл. И весь перевязанный, и весь в крови. Дедушка боялся брать его домой, потому мы и стащили красноармейца на баштан. В дедушкин шалаш. Он там был до ночи, а потом его дедушка с мамой к нам привели. Он сразу полведра воды выпил, наш красноармеец. И ночью его шибко трясло. Только не от воды, а от раны. Он лежал в жару. Мама ему чем-то рану присыпала, и он успокоился. Но стрельбу услышал и говорит, мол, зовите наших, чтоб забрали меня отсюда. И еще он хочет вам сказать что-то…
Федя и за ним Костя прибавили шагу, словно боясь, что красноармеец не дождется их, умрет и унесет с собой в могилу тайну, от которой, может быть, зависит успех наших войск. Девочка стала отставать.
— Я за вами не успею. У меня болит бок. А сами вы не знаете, где наша хата, — тяжело дыша, с досадой сказала она.
Федя взял девочку за руку, и они пошли тише. Навстречу им двигались к передовой груженные снарядами «студебеккеры». Шофер первого из них притормозил и спросил у Феди, распахнув дверцу кабины:
— Колпаковская?
— Она и есть.
Дверца хлопнула, и «студебеккер» с радостным воем понесся дальше.
— Сколько вас много, дядя! — искренне удивилась девочка. — А нам говорили, что немцы всех поубивали.
— Кто же так говорил?
— Люди, которые знают, что на Миусе делалось. Там столько ваших перестреляли!
— Каких это наших? — Федя заглянул в острые глаза девочки.
— Ваших, — не задумываясь, ответила она.
— А ты-то наша?
Девочка по привычке огляделась и негромко протянула:
— Я тоже ваша.
Федя и Костя рассмеялись. А в душе им было жаль эту малышку, которая — по всему видно — уже немало хлебнула горя. Ей бы играть сейчас со сверстницами, отдыхать в пионерском лагере, как это было в мирное время. Впрочем, скоро снова будет так.
Вот и погреб. Снаружи он похож на землянку: такая же дверь и вымощенные соломой ступеньки ведут вниз. В таких бункерах живут, когда бои подходят к селениям. Сегодня этой семье повезло: бомбы упали в стороне, и хата и погреб уцелели.
Красноармеец сидел на самой нижней ступеньке, спиной к двери. Он повернулся на смолкшие вверху шаги и мутно смотрел на Костю и Федю. Против света он не видел их лиц, а ему зачем-то нужно было их видеть. И он трудно поднялся на ноги, чтобы выйти из бункера.
Отдав автомат Феде, Костя бросился к красноармейцу, подбежал и, удивленный, отпрянул:
— Вася!..
Васька Панков, небритый, худой, с прозрачным лицом и совершенно бесцветными губами, молча смотрел на Костю, словно не узнавая его. Но вот облегченно улыбнулся, и его глаза стали наливаться слезами.
— Да не Панков ли это? — сверху спросил Федя.
— Он, он самый! — Костя хотел обнять друга, но грудь и руки у Васьки были в бинтах.
Костя помог ему подняться из бункера. Васька плакал беззвучно, переводя взгляд с Кости на Федю.
Его посадили на лавочку у хаты. Он, пошатнувшись, чуть не упал с нее и смутился. Сказал глухо, чужим голосом:
— Петера увезли в концлагерь. Кто-то стукнул одного предателя. Киркой по голове. Гестапо решило, что Петер. Пытали и увезли.
— Ты думаешь, что Петька убил? — подвинулся к нему Федя.