Три весны
Шрифт:
И Алеша решил прорываться через холм. Ясно, что вершина холма пристреляна противником. Но там можно будет проскочить всего каких-нибудь сто-сто пятьдесят метров на галопе, и тогда батарея скроется от немецких наблюдателей.
— Рассредоточить орудия и фургоны, дистанция между орудиями — пятьдесят метров, — распорядился Алеша.
К подножию холма подошли благополучно. Прежде чем преодолеть его, Алеша поднялся на вершину, где несколько часов назад был немецкий наблюдательный пункт. Сюда попал не один наш снаряд. Из земли торчали бревна, железные прутья, куски колючей проволоки и нога в грубом, солдатском сапоге.
Ездовые первого орудия дружно хлестнули коней. За пушкой устремился орудийный расчет, бойцы бежали что есть мочи. Они уже достигли вершины холма, когда вдали заскрипел немецкий шестиствольный миномет и тяжелые мины завыли в воздухе.
Алеша упал и в то же мгновенье услышал разрывы. Зафыркали осколки, заклубилась пыль. Неподалеку жалобно вскрикнул кто-то. Алеша вскочил и увидел, что орудие разбито, люди и кони лежат припорошенные землей в странных, непривычных позах.
А когда Алеша подбежал к ним, он заметил у одного из бойцов расплывающееся по груди пятно крови. Другому оторвало ноги. Были и раненые. Они стонали.
Наташа перевязывала раненых. Руки у нее тряслись, а лицо было белое. Искаженные страданием губы умоляюще шептали:
— Потерпи, миленький… хоть немножко, родненький… Сейчас… Сейчас…
Ездовым двух фургонов Алеша приказал везти раненых в медсанбат или в армейский госпиталь. Это на той стороне Миуса. Что найдут, то и ладно. Только нужно ехать быстрее, как можно быстрее.
— Я поеду сопровождать, — сказала Наташа. — А потом найду батарею.
— Мы будем в балке за этим холмом, — махнул рукой Алеша.
С Наташей остался Богдан. Он не боялся крови и помогал при перевязках. А на мертвых старался на глядеть. Жалко Богдану мертвых и немножко страшно ему, ведь что ни говори, а он мальчишка.
Объехав разбитое орудие, на галопе проскочила вершину холма вторая пушка, затем рванулась третья и четвертая. Шестиствольный миномет давал теперь залп за залпом по долине, где в громадном огненном мешке находилась наша пехота.
Потрясенному Алеше казалось: он один виноват в гибели бойцов. Он еще никак не мог согласиться с тем, что на войне не бывает без жертв.
Карта-двухверстка обманула артиллеристов. Балка в самом деле оказалась низиной, которой не видно было ни конца ни края. Она сплошь заросла ракитником, тополями и кленами. Батарея заняла огневую позицию в самой гуще кустарников. От немцев ее отделяли два километра всхолмленной местности. Эти холмы и укрывали батарею от глаза вражеских наблюдателей.
Справа неподалеку дымились развалины. Здесь была небольшая деревушка. Ветер стлал горьковатый дым по земле, от чего низина казалась укрытой мягким сиреневым одеялом. Из-под этого одеяла показывались фигуры солдат или кузова автомашин, показывались и тут же исчезали. Низина была начинена артиллерией. Сюда подвозили снаряды, а увозили раненых.
Противник вот уже четвертый раз заходил на бомбежку. В белесом небе стоял вой пикирующих «юнкерсов». Самолеты с крестами на фюзеляже и крыльях стремительно приближались к земле. И жутким был не сам бомбовый удар, приносивший смерти и разрушения, а ожидание удара, те томительные секунды, которые Начинались с выходом ведущего «юнкерса» на цель.
Зениток в низине еще не было, никто не мешал «юнкерсам». Эта безнаказанность фашистов бесила наших бойцов, которые из наспех вырытых ровиков и канав следили за набиравшими скорость бомбами.
Снова горели деревья и травы. Запах взрывчатки и дыма крепчал в низине, пока его понемногу не уносил ветер. И тогда появлялись раненые. Они шли группами и в одиночку, в повязках, с палками вместо костылей. Это были и пострадавшие от бомбежки, и раненые с передовой, которые где-то пережидали ухода вражеских самолетов.
Пятая батарея окапывала орудия. Уже к вечеру комбат дал связь на огневую позицию, и орудия открыли огонь по второй линии Миус-фронта, которую занимала сейчас вражеская пехота.
На закате солнца батарея отстрелялась. Пушки укрыли маскировочными сетками, а на сетки набросали веток. Это на случай, если еще пожалуют «юнкерсы».
— Побольше бы сюда наших истребителей, — сказал Егор Кудинов, глядя на алые, словно налитые кровью, облака. — Замешкались…
— Наверное, где-то на главном направлении, — ответил Алеша. — Конечно, обидно, когда фрицы хозяйничают в воздухе. Нам кажется, что у нас самые жаркие бои, а на самом деле они в другом месте. Там и авиация.
— А ежели поделить ее, чтоб никому обидно не было?
— Так это ж будут что за удары? Нет, авиация должна ударить так ударить!
— Да я ничего. Мы ведь обстрелянные. Мы и потерпеть можем, — и Кудинов вразвалку направился к видневшимся неподалеку тополям, под которыми располагался повар батареи со всем своим хозяйством.
Посмотрев вслед Кудинову, Алеша спохватился, что еще не ел сегодня. Завтракали ночью, до начала прорыва. Теперь засосало под ложечкой.
Подумал он и о Наташе. Что-то долго ее нет, Богдана тоже. Заблудиться тут никак нельзя: совсем рядом с переправой. Может, Наташу оставили в медсанбате, чтобы помогала перевязывать раненых? Ведь это не шутка — такое наступление.
Алеша отгонял от себя мысль о том, что с Наташей что-нибудь случилось. Она же поехала в тыл, за Миус. А тот берег немцы не обстреливали, не бомбили. Да и не маленькая лезть под обстрел. И ездовые — опытные бойцы…
От тополей донеслись радостные выкрики, кто-то засвистел, заулюлюкал. Алеша решил, что, наверно, это приехала Наташа и ребята ее приветствуют. И он поспешил туда по густой, посеченной осколками траве, обходя воняющие взрывчаткой бомбовые воронки.
Но Алеша ошибся. Это приехал старшина с ящиками водки, с табаком и американской тушенкой. Бойцы окружили повозку. Старшину теребили со всех сторон, а он объяснял Алеше: