Три весны
Шрифт:
— Лом бери, — посоветовал ему Батурин. — А я лопатой управлюсь. Попробуем на пару.
Петер взял лом, и они спустились в распадок, где очкастый фельдфебель расчерчивал землю заостренным концом палки. Время от времени фельдфебель опускался на одно колено, приставлял руку ко лбу и внимательно оглядывал раскинувшуюся перед ним местность. Затем вскакивал и притопывал на месте, и снова что-то чертил. Он мельком посмотрел на подошедших Петера и Батурина и показал:
— Здесь!
Петер с силой взмахнул ломом. Брызнула земля, и железо, проскрежетав, уперлось в камень. Тут, пожалуй, много не сделаешь. Это и хорошо. Знают ли наши об этих укреплениях? Конечно, знают. Недалеко отсюда Петера и Ваську взяли в плен. Значит, где-то здесь в июле проходил передний край немцев.
Как Петер ни прислушивался, а до него не донеслось с Миуса ни одного звука. Молчат орудия. А может, слишком большое расстояние. Но хотелось верить, что молчание фронта — затишье перед бурей. Зато как потом разгуляется ураган!
От Батурина не ускользнул стальной блеск Петеровых глаз. Батурин засаленным рукавом гимнастерки смахнул со лба крупинки пота и спросил, разгибая спину:
— А сам-то ты какого цвета?
— Я как хамелеон. Меняю цвет в зависимости от обстановки, — усмехнулся Петер. — Есть такая ящерица.
— Слышал, — пробормотал Батурин, снова принимаясь за работу. Он вкладывал в нее все свои силенки, ибо понимал, что от прочности немецкой обороны зависит его благополучие, наконец, его жизнь.
А Петер думал о том, какой долгий и трудный путь предстоит ему пройти, чтобы снова оказаться в окопах плечом к плечу с отцом, с Федей, с Костей. Хватит ли мужества у него для такого пути? В школе все представлялось проще, тогда он жил по книгам и песням.
На хутор возвратились затемно. Пленные из команды потащились с консервными банками во двор, где помощник повара делил между ними жидкие остатки солдатской кухни. Работа на строительстве укреплений поощрялась.
Петер никуда не пошел. Уставшего, его потянуло ко сну, и он с ходу мешком упал на нары. И не слышал, как эсэсовцы пересчитывали пленных и как взвыли они, не досчитавшись одного.
Петер открыл глаза, лишь когда его затормошили и осветили фонариком. Рослый солдат показал на дверь:
— Иди кушать, пан.
Петер равнодушно махнул рукой. Мол, ничего я сейчас не хочу, только оставьте меня в покое.
Рослый эсэсовец погасил фонарик и зашагал прочь. Но минуту спустя тяжелые сапоги с подковами снова протопали по глиняному полу хаты и остановились у нар.
— Кушай, пан, — вспыхнул свет, и эсэсовец протянул стеклянную банку, наполненную до краев мутным варевом.
Петер приподнялся на локте и после короткого раздумья сел и взял банку. Похлебка была остывшей и безвкусной. Петер выпил немного и поставил банку на подоконник.
— Шлехт! Плохо, пан, — покачал головой эсэсовец.
Когда пленные остались одни, похлебку доел Батурин.
Он, чмокая и покрякивая, ел и удовлетворенно приговаривал:
— Это ж не чета нашим азиятам. Культура! Сам баланду принес. Кушайте на здоровье… Да и то надо взять в толк, что мы ить — особая категория.
Южный фронт жил ожиданием больших событий. По ночам вдоль передовой двигались какие-то части, в заросших лесом балках и оврагах накапливались танки и артиллерия. В перестрелку с противником наши вступали неохотно. Мол, не до этого нам сейчас, дайте срок, а уж потом мы постреляем.
В дивизии ждали приказа о наступлении. Не исключалось, что ее перебросят на другой участок фронта. Поэтому, когда офицеров штабной батареи срочно вызвал к себе Бабенко, Алеша решил, что это неспроста, что командующий артиллерией сообщит им что-то очень важное.
Сказать, что Алеша не любил Бабенко, было бы неверно. Он уважал подполковника. Тот был умен и храбр. Быстро разбирался в обстановке, точно оценивал ее. Правда, он был вспыльчив, но быстро брал себя в руки.
Однако для Алеши существовал и другой Бабенко — человек не очень порядочный, даже пошлый. У него, наверное, дома жена и дети, а он связался с девчонкой. Он ее, видите ли, ревнует, даже поговорить ей ни с кем не дает. А какое он имеет право?!
И эти два Бабенко спорили в Алешиной душе. А случалось, побеждал первый, Алеша вспоминал слова Денисенкова о пятой батарее. Конечно, он был не очень уж нужен на огневой позиции. Артиллеристы могли обойтись без его указаний, которых он, кстати, и не давал.
Но тут же Алеша ругал себя за то, что плохо думает о Бабенко. Какой он соперник подполковнику, когда лишь дважды встречался с Наташей, а она знакома с Бабенко больше года! Денисенков злится на подполковника потому, что тот отшил его от Наташи. Что же касается разведчиков, то они могут и не знать всех тонкостей в этих, довольно запутанных, отношениях…
Бабенко вызвал офицеров штабной батареи на пять вечера — они почти бежали в штаб, чтобы успеть, — а сам задержался у командира дивизии. Присев под вишнями на разбросанные по саду ящики из-под снарядов, офицеры живо переговаривались, обсуждая фронтовые новости. Денисенков рассказывал, что минувшей ночью дивизионная разведка добыла «языка». И, как назло, им оказался всего-навсего новый помощник повара Ганса Фогеля.
— Пьяный в дым. Его спрашивают о расположении огневых точек, а он целует разведчиков и орет песни. Так ничего и не добились.
— Что-то зашевелились фрицы. Всю ночь в Глубокой балке ревели танки. Оглохнуть можно, — сказал Алеша тоном бывалого фронтовика.
— Демонстрация, — определил Денисенков. — Считай, что этих танков здесь уже нет. Топорная работа.
Командир измерительного взвода, пожилой, тучный, завел разговор о Богдане. Мальчишка сегодня утром обнаружил в развалинах одичавшего кота и гонялся за ним на виду у немцев. И как только не подстрелили сорванца! Да и на мины мог напороться: бегал по самому переднему краю.
— Кота-то хоть поймал? — поинтересовался Алеша.
— Куда там! Я ж говорю, что одичал кот, стал вроде тигра.
— Жалко пацана, — упавшим голосом сказал Денисенков. — Хоть бы вы его при себе держали, Колобов, на передовом НП.
— Тоже нашел безопасное место, — покачал головой командир измерительного взвода.
— Все лучше, чем под огнем лазить.
В сад неведомо откуда залетела птаха и принялась щелкать, рассыпая трели по всей округе. Офицеры слушали ее. Каждому о своем напевала она, и всем вместе — о том, ставшем уже далеком, времени, когда не было ни боевых тревог, ни бомб, ни окопов.