Три заповеди Люцифера
Шрифт:
— Вы хотите сообщить мне новые обстоятельства смерти вашего отца? — нарушил молчание Каледин.
— В общем, это даже не факты, это скорее мои предположения.
— Тогда к чему весь этот цирк? Для чего Вы захотели встретиться со мной именно здесь, в Царицыно? И вообще, к чему вся эта игра в шпионов? Не проще ли было прийти на Лубянку и изложить свои подозрения?
— Как много вопросов, — вздохнул Шлифенбах и снова поправил халат.
— Давайте пройдём ко мне в мастерскую, там будет проще пояснить, почему я искал встречи с Вами именно здесь.
Каледин последовал примеру Шлифенбаха, и, пройдя через маленькую боковую дверцу, оказался в просторной, хорошо освещённой реставрационной мастерской. В центре комнаты на специальной подставке был установлен холст, который почему-то был тщательно завешен простынёй.
Шлифенбах убрал лишний свет и жестом предложил Каледину старое, сильно потёртое кожаное кресло. Сам он по привычке разместился на высоком деревянном табурете возле своего рабочего стола.
— Как Вы догадались, я работаю в Царицыно, но причина, по которой я избрал это место встречи, не в этом, но позвольте ответить на ваши вопросы по порядку. Итак, я попросил свою старую знакомую Стеллу Андреевну организовать нашу встречу, потому что на Лубянке Вас не застать, а говорить с дежурным сотрудником ФСБ я не хотел. К тому же мне стало известно, что именно Вы ведёте расследование по факту смерти моего отца. А в шпионов я не играю, просто так сложились обстоятельства.
— Вы давно знакомы с Железновой? — бесцеремонно вклинился в монолог Каледин.
— Примерно лет пять, может быть, шесть. Стелла Андреевна — человек тонкой душевной организации и подсознательно тянется к прекрасному…
— Неужели? — снова перебил собеседника Каледин. — Вся Москва только и говорит о её тонкой душевной организации. Конкурентов давила так, что профессионалы завидовали.
— Позвольте мне продолжить? — повысил тон Шлифенбах, подчёркнуто проигнорировав последнюю реплику собеседника.
— Извините.
— Так вот, Стелла Андреевна, воспользовавшись создавшейся ситуацией, добыла Вам приглашение на свадьбу, что как нельзя лучше соответствовало моим планам.
— Вам надо, чтобы я встретился с Вами именно в мастерской? — догадался Каледин.
— Именно так, — согласился реставратор и извлёк из кармана сложенный вчетверо лист бумаги. — Это композиционный портрет предполагаемого убийцы моего отца, — пояснил он. — Мне его показал один из сотрудников вашего ведомства, когда допрашивал меня. Я позволил себе ксерокопировать его.
Кантемир сразу узнал портрет, написанный Манюней по его просьбе.
— Тогда я сказал, что это лицо мне незнакомо, — продолжил Шлифенбах после короткой паузы. — Но это не совсем верно. Примерно полгода назад я обнаружил в запасниках музея портрет молодой женщины, в котором сразу узнал руку великого мастера. Однако доказательств в том, что портрет является утраченной в 18 веке картиной великого русского художника, не было никаких. Вопреки устоявшимся традициям, картина не была подписана, и в журнале учёта значилась как «Портрет итальянки». Почему итальянки? Не знаю, но изображённая на нём женщина хоть и одета в русское платье, теоретически могла быть уроженкой Апеннинского полуострова. К тому же черты лица и разрез глаз характерны для уроженки юга Италии.
— Нельзя ли сразу определить, какая связь между смертью вашего отца и завалявшегося в запасниках «Портрета итальянки»? — не выдержал подполковник, которого немного раздражала академическая манера повествования собеседника.
— Можно и сразу, — поморщился Оскар Эммануилович, недовольный тем, что его перебили, и подошёл к завешенному простынёй портрету.
После того, как простыня упала на пол, взору Каледина предстал портрет красивой черноволосой дамы с миндалевидными глазами. На вид ей было около тридцати лет, а дорогая одежда, холёное, немного надменное лицо, и тщательно уложенные в высокую причёску волосы говорили о том, что изображённая на портрете женщина могла принадлежать к высшим слоям общества того времени.
— Манера письма, тщательно проработанные детали и сама композиция портрета даёт мне возможность предположить, что это полотно принадлежит кисти великого…
— Стойте! — вновь перебил Кантемир собеседника и даже вскочил с места. — Подождите! Я где-то видел это лицо, вот только не могу вспомнить, где.
В ответ Шлифенбах молча приложил к портрету ксерокопию ориентировки предполагаемого убийцы. От неожиданности подполковник вздрогнул.
— Если бы Вы не сказали, что портрет старинный, можно было предположить, что на ориентировке изображён сын этой женщины, — растерянно пробормотал Каледин. — Но ведь это невозможно!
— Невозможно, — подтвердил реставратор. — Однако это не последний сюрприз, который преподнёс мне этот таинственный портрет. В журнале учёта под инвентарным номером, который был присвоен портрету в момент поступления его в музей, значатся две единицы, то есть две вещи.
— Ещё один портрет? — удивился Кантемир.
— Я тоже так думал, — усмехнулся Оскар. — Поэтому с удвоенной силой возобновил поиски в запасниках музея, но никакого портрета не обнаружил.
— Ещё одна историческая загадка?
— Уже нет. К моему удивлению, под этим инвентарным номером я обнаружил пакет из плотной обёрточной бумаги, запечатанный сургучом. В пакете находилось вот это, — и Шлифенбах протянул Кантемиру книгу в твёрдом переплёте, уголки которого были отделаны потемневшим от времени серым металлом. Каледин машинально поскрёб один из них ногтем.
— Серебро, — подтвердил его догадку реставратор. — Вы держите в руках дневник уроженца Саратовской губернии незаконно рожденного сына местного скотопромышленника Евгения Саротозина. Впрочем, как это следует из дневниковых записей, фамилия и имя автора этих строк вымышленные.
— Странно, — удивился Кантемир. — Обычно дневнику доверяют самые сокровенные мысли, и при этом не скрывают своего имени.
— На это у него были весомые причины. У Вас в руках дневник Джека Потрошителя.
— Кого?
— Да-да, Вы не ослышались, именно Джека Потрошителя. Возможно, Саратозин был лишь его последователем, хотя если сопоставить даты описанных в дневнике убийств, то можно предположить, что Евгений Саратозин и Джек Потрошитель — один и тот же человек. Впрочем, человеком его назвать трудно.