Три заповеди Люцифера
Шрифт:
После этих слов Варан ловко выскользнул из салона лимузина и растворился во тьме. Словно его и не было.
Глава 2
г. Санкт-Петербург. Лето 18** года.
Из дневниковых записей г-на Саратозина
Лето в этом году выдалось на редкость жарким и душным. Весна за одну ночь сдала свои позиции, и на город как-то сразу навалился летний зной. К этому времени я закончил обучение в академии, успешно сдал выпускные экзамены и вместе с кортиком и лейтенантскими погонами получил назначение на военный фрегат «Апостол Павел», который второй год стоял на стапелях в сухом доке. Поднявшись на борт, я, как и предписывал устав, по всей форме представился командиру корабля, капитан-лейтенанту Ерофееву. Моему новому командиру на вид было чуть более сорока лет, и, выслушивая доклад, он уверенно стоял на палубе, слегка расставив, как при морской качке ноги, и заложив руки за спину. После моего рапорта он протянул мне руку, и, улыбнувшись сказал: «Добро пожаловать на борт, господин лейтенант»! После этих слов он снял с головы поношенную треуголку, и я увидел, что волосы моего командира отливают медью.
— Уж не знаю, чем Вы намерены у нас заниматься, но лечить пока что, слава богу, некого. Из всей команды остался я, да штурман, да боцман и с ним пять матросов. Команда фрегата частично распущена, по причине затянувшегося ремонта, частично переведена на другие суда.
— Простите, господин капитан-лейтенант! Означает ли это, что Вы не намерены в ближайшее время выходить в море? — вытянувшись во фронт, задал я вопрос, на который ответ был и так известен.
— В море? — улыбнулся морской волк. — Успокойтесь юноша, и не тянитесь передо мной, как новобранец перед фельдфебелем, мы с вами не на строевом плацу. Вне службы можете называть меня Иваном Францевичем. Матросы за глаза называют меня Морским Лисом — видимо за колер моей шевелюры и умение побеждать противника не только огнём, но и военной хитростью. Что касается предстоящего похода, то вероятность его всецело зависит от господ из Военно-морского министерства.
— Простите, Иван Францевич! Не понимаю!
— Что же здесь непонятного, юноша? Чем быстрее господа из упомянутого мною ведомства найдут на ремонт нашей посудины деньги, тем быстрее мы отчалим от причальной стенки.
— Вы хотите сказать, что во всём министерстве не могут найти денег на починку одного фрегата? — откровенно удивился я.
— Деньги есть, — вздохнул капитан-лейтенант и снова водрузил треуголку на рыжую голову. — Воруют, сукины дети! Я третьего дня был в морском департаменте, всеми правдами и неправдами пытался снять нашего «Апостола» со стапелей, да куда там! — обречённо махнул рукой боевой офицер. — Моего годового жалования и то не хватит на презенты господам министерским чиновникам. Представьте себе, юноша, ходят с озабоченным видом по министерским коридорам этакие упитанные господа в чистеньких мундирчиках и деловито бумагами шуршат. К кому ни подойди — все заняты! Сунул я одному такому деловому три рубля в руку, так он сразу зажмурился от удовольствия, ни дать, ни взять — кот на завалинке. Взял меня за рукав и отвёл к нужному кабинету, да ещё нужные инструкции в ухо нашептал, что и как говорить, да к кому обратиться следует. Зашёл я в приёмную, а там господин с таким же озабоченным лицом папки с бумагами с места на место перекладывает, только мундир на нём побогаче и на шее орденок болтается. Этому я десяти рублёв не пожалел. Он, как только шелест купюр услышал, сразу меня вежливо под локоток взял и на другой этаж отвёл, к самому товарищу военного министра. Да вот незадача — товарищ министра вместе с самим министром в этот день убыли в Царское село для высочайшего доклада августейшим особам. Вот так, не солоно хлебавши, я и вернулся обратно на нашу многострадальную посудину. Второй год уже на стапелях кукуем. Будь моя воля, я бы половину министерства на реях повесил! И, поверьте мне юноша на слово, флот Российский от этого бы ничуть не пострадал! Хоть бы война какая случилось! Тогда бы о нас живо вспомнили.
Тут Морской Лис снова сорвал с головы треуголку и нервно закрутил в руках.
— Так что, пока мы стоим в сухом доке, можете жить на берегу и наслаждаться всеми прелестями городской жизни. Все мои офицеры именно так сейчас и поступают. Знают, черти, что в море я ни себе, ни им спуску не дам!
Я поблагодарил командира и испросил разрешения остаться на фрегате.
— Я так быстрей с командой познакомлюсь, да и так-то дешевле будет, — мотивировал я свою просьбу.
— Возможно, Вы, лейтенант, и правы, — согласился со мной Ерофеев. — Тогда занимайте любую офицерскую каюту, пока они все свободны.
Вот так буднично, можно сказать, прозаически, началась моя офицерская служба. На следующее утро я явился пред светлые очи командира и испросил разрешения учинить медицинский осмотр нижних чинов, так как господа офицеры находились в отпуске и не думали появляться на фрегате.
— Делайте, что хотите. — равнодушно согласился капитан-лейтенант. — Только учтите, что лазарета у меня на корабле нет и не предвидится.
Я лихо козырнул и вышел из командирского кубрика.
До полудни я старательно осмотрел всех пятерых матросов и пришёл к неутешительному выводу: все пятеро в той или иной степени были больны и к выходу в море не годились. После обеда я снова зашёл в командирский кубрик, и, заглядывая в свои записи коротко доложил о состоянии дел.
— Матрос Кувыкин Иван в срочном порядке подлежит списанию на берег по причине больных лёгких, — бодро начал я. — Подозреваю чахотку.
Морской Лис многозначительно хмыкнул:
— Кашлять он стал после того, как с реи свалился. — пояснил мой новый командир.
— Осмелюсь уточнить, давно это случилось?
— Да, почитай перед самой постановкой фрегата в док, — вздохнул офицер. — Примерно чуть более года. Может, это и не чахотка вовсе.
— Матрос Ипатов Степан месяц уже как страдает венерическим заболеванием, — продолжил я, не обратив внимание на замечание командира. — Требуется более тщательное обследование в госпитале. Если это, не дай бог, сифилис, то со временем возникнет опасность заражения остальных членов команды.
— Это как же, позвольте узнать? — неожиданно развеселился Иван Францевич.
— Смею заметить, господин капитан-лейтенант, что при наступлении третьей стадии заболевания возможно заражение через предметы общего пользования — мочалку, кружку, ложку, чашку…
— Дальше! — перебил меня Ерофеев.
— Канонир Силантий Селезнёв третьего дня поранил руку, говорит, что поранился при работе на камбузе. Однако я подозреваю, что повреждение получено в ходе драки, так как резаная рана находится на внешней стороне предплечья. Такие раны характерны, если пострадавший пытался защититься от удара ножом. В настоящее время рана воспалилась, поэтому я не могу наложить швы. Требуется немедленное оперативное вмешательство, иначе при заражении крови есть опасность потерять руку.
— Дальше! — потребовал Иван Францевич и тихонько сквозь зубы пробормотал какое-то ругательство.
— Матрос Сидор Тутаращенко почти ничего не видит левым глазом. Подозреваю, глаукома. Ну и последний член команды — канонир Иванцов Макар глухой на левое ухо, но по неизвестной мне причине тщательно скрывает заболевание от окружающих.
— На правое, — поправил капитан-лейтенант. — Я когда с ним разговариваю, он норовит ко мне левым боком повернуться. Значит, левым как раз слышит, а на правое оглох после того, как пару лет назад во время похода пушку разорвало — троих матросов насмерть поубивало, а Иванцова контузило. Неделю он совсем ничего не слышал и не соображал, а потом в лазарете оклемался. А когда мы через сорок дней в порт приписки вернулись, то и совсем оправился. Вот только глухоты своей он стесняется, поэтому и скрывает. А канонир он хороший! Я его в бою видел. Грех такого пушкаря терять. От хорошего канонира порой исход боя зависит! Поэтому я его на берег и не списываю. Да он и сам не хочет! У него вся семья в Астрахани уже лет пять, как от холеры померла. Куда ему возвращаться? А на корабле он при деле, опять же, хоть и небольшое, а жалованье платят, и водочная порция положена.
После этих слов Иван Францевич задумался, потом встряхнул головой, словно отгоняя дурные мысли, и решительно махнул рукой:
— Ладно, господин лейтенант, забирайте всех, кроме Иванцова и везите в госпиталь. Право же, стыдно сказать: не экипаж, а команда инвалидов!
— Позвольте узнать, Иван Францевич, почему же в отношении Иванцова принято такое решение? — удивился я, пряча свои записи за отворот мундира.
— Нельзя ему в госпиталь! — назидательным тоном пояснил капитан. — У него от той контузии до сих пор приступы случаются: голова трястись начинает и боли сильные. В госпитале его обследуют, подлечат немного и спишут подчистую. Иди куда глаза глядят, герой былых сражений! А я Макара хорошо знаю! Мы с ним вместе столько морей избороздили, из стольких передряг живыми вышли…! Нельзя ему в госпиталь! Если его спишут — сопьётся он. Сопьётся ветеран и умрёт под забором! Ему без моря никак нельзя! Так что этот грех на душу я возьму, а Вас, господин лейтенант, попрошу на этот счёт не распространяться и наш разговор сохранить в тайне.
— Слушаюсь! — выдохнул я, и, повернувшись кругом, вышел из каюты.
На баке я обнаружил гревшегося на солнце Кувыкина и велел ему собрать на палубе всех, кроме Иванцова, для поездки в госпиталь. — Слушаюсь! — козырнул матрос и привычно скатился по лестнице на нижнюю палубу. Через четверть часа я и команда из четырёх матросов сошли на берег и пешим строем через весь город двинулись в направлении военного госпиталя.
Огромный госпиталь был наполнен людьми, как улей пчёлами. Кругом, даже в коридоре, стояли кровати с больными, резко пахло карболкой, кровью и ещё чем-то специфическим, отчего мои матросики закрутили головами.