Три
Шрифт:
Хотя ей следовало остаться в мини-маркете вместе с ранеными, Ребекка настояла на том, чтобы идти вперед. Ее телу сложно было поддерживать общий темп, но она не жаловалась. Это меня беспокоило. Она будто пыталась что-то доказать.
Еще двое, растянувшиеся в столовой, тоже были из чикагского сопротивления и не оставили надежду на то, что их семьям каким-то образом удалось пережить атаку на убежище, что они сумели сбежать и направились на юг.
Снаружи послышался хруст веток. Я тихо поднялась и стала пробираться мимо спящих к открытой двери. Воздух, свежий и застоявшийся одновременно,
Когда-то Дебор-как-то был шикарным местом. Ворота, которые не пускали бедноту, рухнули, но все еще были здесь: их свалили за сгоревшей будкой охраны. Во время Войны здесь бунтовали, как и в большинстве богатых поселений. От пустых пляжных домиков, раскрашенных, как пасхальные яйца, остались только руины: обугленные пальцы несущих балок, тянущиеся к небу, наполовину обрушившиеся фундаменты на старых сваях, стены, покрывшиеся слоем песка и соли, с кляпами из перекрещенных досок на месте окон. Где-то неподалеку стукнула ржавая сетчатая дверь.
Нижняя ступень крыльца снова тихо скрипнула. Это был всего лишь Билли, который сгорбился так, что торчали острые локти и лопатки. Он сдирал кору с ветки и, кажется, не замечал моего присутствия.
Я недовольно скривила губы. Если дежурит Билли, значит скоро рассвет. Он сменил Чейза ночью. Но Чейза не было на месте. Полотенце, на котором он спал, валялось около окна, рядом с мусорным мешком, в котором лежали наши пожитки: две чашки, ржавый кухонный нож, зубная щетка и кусок веревки, найденный среди обломков.
Билли даже не шевельнулся, когда я на цыпочках пересекла крыльцо и села рядом.
– Спокойная ночь? – осторожно спросила я. Он дернул одним плечом. Красная лампочка приемника, который мы взяли в одном из грузовиков перевозчиков, мигала на ступеньке между его ботинками, заклеенными изолентой. Приемник был металлическим, размером с половину обувной коробки. Не такой удобный, как ручная рация, но достаточно мощный, чтобы держать связь с центральной частью континента.
По крайней мере мы так думали. Красная лампочка должна была поменяться на зеленую при входящем вызове, но пока что этого не произошло.
Я снова подняла глаза на Билли. С тех пор как мы нашли его на развалинах убежища, он вел себя очень тихо. Я знала: он цепляется за надежду, что Уоллис, бывший лидером сопротивления в Ноксвилле и – что намного важнее – его приемным отцом, находится среди выживших, которых мы преследуем. Но это было невозможно. Уоллис сгорел в гостинице «Веланд». Мы все видели, как она рухнула.
– У нас осталось немного тушенки, – предложила я. Мой собственный желудок сводило от голода. Порции становились все меньше. Билли поморщился и продолжил ковырять кору на ветке, как будто это было самое захватывающее занятие в мире.
Билли мог взломать компьютерную систему ММ. Палка не была и близко такой интересной.
– Хорошо. Один из парней нашел спагетти, ты...
– Я что, сказал, что хочу есть?
Кто-то из спящих возле двери зашевелился. Билли снова прижал подбородок к груди, пряча непокорные карие глаза за завесой грязных волос.
Молчание между нами становилось все напряженнее. Я знала, что значит потерять родителя. Но это же не мы убили его отца.
Не так, как мы убили Харпера.
Несмотря на приятную температуру воздуха, моя кожа покрылась мурашками.
– Как давно ушел Чейз? – спросила я.
Он снова пожал плечами. Разозлившись, я встала и, обойдя дом сбоку, направилась к пляжу в надежде на то, что Чейз ушел в ту сторону. С правой стороны травы было меньше, так что я решила идти там и поморщилась, когда пришлось вскарабкаться на дюну. Икры горели огнем. Мои ноги стали зоной боевых действий: фиолетовые и желтые синяки после взрыва в Чикаго, мозоли от ботинок и следы размером с монету на щиколотках и пятках, оставленные гравием, попавшим в носки. Но вся боль была забыта, как только я достигла вершины насыпи.
Черная поверхность океана отражала россыпь звезд, четких и ярких, не перекрываемых огнями города или базы. Линия, где вода встречалась с берегом, скрывалась в темноте, но рокот прибоя слышался непрерывно, как биение сердца.
Меня поглотила эта бескрайность. Прохладный свежий ветерок играл кончиками моих волос так рассеянно, как это делала мама во время разговора. Сильнее всего я скучала по ней именно в такие моменты: в тихих местах, когда вокруг не было ни души. Я закрыла глаза, и на мгновение все стало так, будто она вернулась.
– Все еще никаких следов. Со вчерашнего утра, – громко сказала я, надеясь, что она меня слышит. Я не знала, возможно ли такое. Я только знала, что очень хотела бы услышать ее ответ, еще один разочек. Я вдавила пятки в песок.
– Никаких вестей от наших людей в мини-маркете. Чейз думает, что их радио могло сесть. Оно еле дышало еще перед нашим уходом. – Я вздохнула. – И никаких вестей от команды, которую мы послали внутрь страны.
Каждый из нас, тех, кто отправился на поиски выживших, нес радио по очереди, отчаянно желая услышать новости от других ячеек сопротивления. Никто не решался сказать правду: что нашу команду могли схватить; что шансы на то, что кто-нибудь сумел выбраться из убежища, очень малы; что наши друзья, наши семьи погибли.
– Полагаю, ты не можешь сказать нам, выжил ли кто-нибудь, – произнесла я. – Наверное, это было бы нечестно.
Я открыла глаза и подняла лицо к небу в поисках каких-нибудь признаков ракет, которые уничтожили наше прибежище. Но звезды хранили молчание.
До Войны шум был таким привычным, что я его даже не замечала. Машины, огни, гул холодильника. Люди. Повсюду были люди: гуляли по улице, говорили по телефону, ходили к друзьям. Когда Акт о Реформации установил, что во время комендантского часа электроэнергию будут отключать, ночи стали тихими. Такими тихими, что можно было услышать, как воры вламываются в дома в двух кварталах от нас, услышать сирены и солдат, которые приехали их арестовать. Такими тихими, что слышно было стук собственного сердца и каждый скрип пола, пока ты прятался под кроватью в надежде, что они не придут и за тобой тоже.