Трибуле
Шрифт:
На уровне двери было проделано отверстие, похожее на лазейку для кошки.
Раз в день эта лазейка открывалась на несколько секунд и Доле видел протянутую руку. Эта рука выкладывала дневной рацион черного хлеба – смесь ржаной и ячменной муки с соломой, потом эта же рука проталкивала кувшин, полный воды. Этой провизии должно было хватить на двадцать четыре часа. Хлеб и воду ставили на самую высокую ступеньку. Чтобы добраться до пайки, Доле, закованный в кандалы, должен был пересечь свою камеру, держась за цепь. Добравшись до конца
Однажды, когда опять произошло подобное несчастье, у Доле была лихорадка и его терзала жестокая жажда… Доле считал себя гордым. Два или три раза, когда ему уже приходилось опрокидывать кувшин, он не жаловался, ни о чем не просил, предпочитая муки жажды мукам унижения. Но в тот день у него была лихорадка. И именно эта лихорадка стала причиной беды.
Остаток воды закончился быстро; он умирал от жажды. Его пылающее горло сжалось, почти удушая печатника. Он сосчитал биения своего пульса, чтобы потом отсчитывать минуты, оставшиеся до того момента, когда лазейка откроется. И вот этот момент наконец настал.
Доле так быстро, как только мог, ринулся вперед, пренебрегая всегдашней предосторожностью, – кувшин опрокинулся.
В течение первого часа несчастный ничего не говорил… Потом мало-помалу силы стали покидать его… Началась горячка… Он больше не понимал, где он находится, что он делает, что говорит…
Он взывал, предлагал состояние за стакан воды. Трое находившихся в коридоре тюремщиков слышали эти мольбы. И эти железные существа задрожали.
Наконец один из них решился рассказать о стонах и мольбах узника месье ле Маю.
– Ну и что? – ответил достойный комендант. – Он жалуется, что у него нет воды! Но ведь под ногами у него целых полфута воды на плитах пола.
И мэтр ле Маю, довольный своей шуткой, расхохотался.
«В сущности, – подумал тюремщик, – почему бы ему и не выпить воду с пола? Она, может быть, не такая чистая… Но когда очень хочется пить…»
Прошло уже двенадцать дней, как Этьен Доле безнадежно томился в каменном мешке, когда однажды он увидел, как открылась дверь камеры, вошли тюремщики и, не говоря ни слова, отомкнули кандалы узника.
Потом они взяли Доле за обе руки и вывели его из камеры.
Доле задрожал от радости.
«Наверняка, – подумал он, – меня ведут к судьям, но ведь суд означает свободу, потому что я ничего не сделал!»
Эта надежда, которую он считал обоснованной, подтвердилась в его мнении, когда его привели в другую камеру и дали его собственную одежду.
Доле поспешил переодеться, выказывая при этом понятную радость.
Одевшись он, осмотрел камеру, куда его втолкнули. По сравнению с его прежним узилищем эту камеру можно было назвать местом для отдохновения.
Прежде всего здесь был сухой пол, потому что камера находилась на втором этаже Консьержери. Здесь также было больше воздуха, Наконец, сюда проникал свет, правда, слабый; он пробивался сквозь плотную решетку, в которой была проделана амбразура, едва позволяющая просунуть руку… Сюда доходили снаружи какие-то шумы. Доле с наслаждением прислушался к ним. Тысячи звуков напомнили о жизни ему, вышедшему из каменной могилы.
В углу камеры он заметил свежую охапку соломы. А еще в камере были стол и деревянный табурет, что вообще можно было назвать шиком.
Доле показалось, что к нему возвращается жизнь.
Больше того, неожиданное улучшение его содержания Доле воспринял как явное предзнаменование возвращения ему свободы.
А пока что дверь камеры закрылась.
Пробежали два часа. Доле с чувством глубокого удовлетворения бросился на охапку соломы и заснул тяжелым сном.
Со времени своего заключения в Консьержери Доле стал неузнаваем. Он ужасно отощал. Лицо его приобрело восковую бледность, тогда как губы и скулы оставались красными, огненно-красными – таково было воздействие сжигавшей его лихорадки.
Сон Доле резко прервался. Чья-то грубая рука встряхнула его.
Он открыл глаза и увидел блаженно улыбавшегося человека. Это был месье ле Маю.
Перед дверью выстроились шесть стражников, вооруженных аркебузами, хотя сама дверь была закрыта.
Доле поднялся с радостной торопливостью – на этот раз его поведут к судьям.
– Где состоится суд? – спросил он.
– Суд? – растягивая губы в улыбке, произнес месье ле Маю. – Какой суд?
– Но… мой же!
– Не понимаю, о чем вы говорите, – ответил комендант, всё еще улыбаясь.
Доле, подавленный, упал на табурет.
Ответ тюремщика жестоко поразил его.
– Послушайте, – продолжал благожелательно ле Маю. – Вы ни о чем не хотите попросить?
– Я требую судей…
– Да на кой черт вам нужны судьи?.. А, вы торопитесь быть осужденным, друг мой!
И месье ле Маю захохотал. Ему показалась очень смешной эта мысль: узник торопится быть осужденным. Он вытер глаза и продолжал:
– Я не о том вас спрашиваю… Вы признаете, что вас удобно поместили в камере, хорошо кормили, не так ли? С вами обращались сообразно вашему положению? Это так? Вы о чем-нибудь хотите попросить?
– Ни о чем! – сказал Доле.
– Верю вам!.. О, черт побери! Совсем новая солома! Эти остолопы-тюремщики совсем меня разорят.
О каменном мешке, полном воды, не было сказано ни слова. Ле Маю вел себя так, словно Доле и не меняли камеру.
– Вам скоро нанесут визит, – продолжал комендант. – Советую вам, в ваших же интересах, выслушать увещания святого человека, который придет к вам.
Сказав это, месье Жиль ле Маю удалился. Закончился день, но объявленного визита так и не последовало.