Тридевять земель

Уткин Антон Александрович

Павлуша был в Морском кадетском корпусе в Петербурге, Сергей только поступил в гимназию, – Александра Николаевна осталась с хозяйством буквально один на один, и, надо сказать, растерялась. Десятин за усадьбой считалось чуть более трёхсот, а это по губернским меркам было не Бог весть что. Хотя год от года барская запашка неуклонно сокращалась, имение не только не было заложено, но и долгов за ним не водилось, что по тем временам было едва ли не чудом. Главные выгоды Соловьёвки состояли в составе её угодьев. На двести десятин полевой земли, приходившихся на аршинный чернозём, было в нем сто десятин заливного луга, лучшего в округе. Цены на луга год от года росли и к тому времени, когда Александра Николаевна поневоле встала на капитанский мостик, доходили уже до шестидесяти рублей за десятину. Соловьёвские сена считались лучшими на Паре. "Не прокосишь", – говаривали о них крестьяне. Этими-то лугами и держалась усадьба. При таком счастливом положении дел от хозяев и не требовались никакие особенные таланты, нужно было только не мешать раз навсегда заведённому порядку. Управляющих здесь не держали вот уж лет двадцать, хозяйством покойный Леонид Воинович занимался лично, да и несложно было тут опытному человеку управляться и без помощников. У окрестных крестьян в наделах было очень мало хороших заливных лугов, и даже на прикупленных после "Положения" некоторыми деревнями землях не было хороших покосов.

– Нешто она могёт, нешто она хозяин какой, – качали головой соловьёвские мужики, – покрутится-покрутится, да и возьмёт приказчика. А приказчики да управляющие, известно, – дай срок, все разволокут.

Но Бог хранил Соловьёвку и послал Александре Николаевне в помощь и во спасение "мужика кредитного", одной своей семьёй обрабатывавшего что-то около пятидесяти десятин. В своё время покойный Леонид Воинович ссудил церковного старосту Терентия Даниловича Скакунова, откуда и пошло в гору его благосостояние. Сыновья его, молодец к молодцу, носили красные рубахи и синие поддёвки, и даже и не помышляли о выделе от отца. Жёны их – крепкие, высокие, здоровые и приятные на лицо молодухи, были им под стать и жили на удивление мирно и дружно. Терентий Данилович покрывал свое семейство железной перстью.

– Ты вот что, матушка, – сказал он как-то Александре Николаевне, – ты ржицы бы не сеяла, убирать некем, тож на тож пойдёт, а обчеству под выгон. Лугами, матушка, живи. Луга вас испокон кормили. Вот ими и живи. А то дели на доли да продавай – лучше всякой банки. Тебя Бог не обидел. И тебе, и деткам хватит.

* * *

Помимо Александры Николаевны, население усадьбы составляли Гапа, кучер Игнат да скотник Дорофеич со своей женой Лукерьей, следившей за птицей. У Дорофеича и Лукерьи имелся домишко в деревне, но большую часть времени они проводили в усадьбе.

С известными оговорками к населению усадьбы относились и священник Андрей Восторгов с женой Василисой Ниловной, жившие в собственном доме при церкви. Обе их дочери учились в Епархиальном училище в Рязани и в Соловьёвку жаловали только на вакации. К дому их была пристроена каменная церковная сторожка, неподалеку стоял крытый железом сарай для складки дров. Место это носило название церковной слободки. Церковная земля – около четырёх десятин пашни и полторы десятины сенокоса лежали рядом, в расстоянии версты от церкви и сдавалась Восторговым в найм, с чего он имел ежегодный доход в триста двадцать рублей, а кружечных сборов собирал около шеститсот. Помимо служб и треб отец Восторгов преподавал уже довольно давно Закон Божий в Ягодновском земском училище и в 1905 году за заслуги по народному образованию был даже удостоен набедренника. Был он простоват да зато не жаден. По волости ходил про него анекдот: нанялся к нему в работники один неместный парень, работал усердно, но как только начинало вечерять, выходил под окно и лаял по-собачьи. Отец Восторгов был им доволен и, бывало, подпаивал его водочкой. Но работник был не дурак, подговорил как-то двух пастухов, чтобы украсть у Восторгова пару лошадей, и велел приходить им ночью, сам же ворота не запер. Восторгов сел за ужин, а парень вышел под окно и начал лаять. Тут-то и пришли пастухи и свели лошадей. Работник стал лаять беспокойно, то бегал на четвереньках, то вскакивал и начинал визжать. Восторгов несколько раз отворял окно и спрашивал, кому он так лает, но работник ничего не отвечал. Наутро он явился в дом и сообщил, что лошади украдены. "Ты что же, подлец, не караулишь?" – вскричал Восторгов. "Да я, батюшка, видел, как повели их воры, ведь я лаял-лаял, охрип даже". "Да ты бы, дурак, словами-то сказал". "Да разве, батюшка, собаки говорят? А я ведь ночью собакой бываю". Впрочем, анекдот этот с незапамятных времён прилагался едва не к каждому второму приходскому настоятелю нескольких соседних волостей, и отец Восторгов благоразумно не брал за себя этого дела, отговариваясь прибаутками.

Отец дьякон Зефиров тож считался простецким, любил мужицкие компании, вот только запивал по четыре раза в году, но паства не серчала. Как сказал впоследствии один старик Сергею Леонидовичу: "Для нас хороши, лучше не надо, а там, – и он ткнул пальцем в небо, – не нам судить! Что он, что и батька у нас: с малым малый, с большим – большой и деньгами не теснит".

Гапа, или Агафья Капитоновна Творогова, из ряжских мещанских девиц, утвердилась в доме то ли в значении ключницы, то ли кухарки, а просто сказать – экономки, ещё в те поры, когда родители Павлуши и Сергея Леонидовича только вошли во владение. Характера она была непреклонного, на всякую всячину имела своё неколебимое мнение, и, пользуясь беспечностью Леонида Воиновича, вела дом рукою настолько умелой и бережливой, что даже Александра Николаевна избегала лишний раз вступать с ней в разногласия. Кроме мнений и всего прочего она поражала воображение своими объемистыми размерами. Свободная блуза из кисеи с глубокой выемкой на груди, белый пикейный фартук и скрипучие шевровые полусапожки составляли её наряд летом, зимой она меняла его на люстриновую кофточку и прибавляла пёстрый и нестерпимо яркий павловопосадский платок.

Через двор от господского дома стоял еще один, именовавшийся "людской". За ним размещались амбары, хлевы, конюшня и погреб-ледник. До реформы помещение это служило для дворни, а позже для сезонных рабочих. Там-то и жила Гапа, устроившись на свой вкус, с фикусами и самоваром, а Игнат предпочитал маленькую комнату при конюшне. Когда-то к людской была сделана пристройка, служившая квартирой приказчику, как в скромной Соловьёвке именовали управляющих, однако в последний раз квартира эта была занята ещё при дедушке и вот уже лет тридцать как пустовала.

Игнат был из местных бобылей, пожилой уже мужик, медлительный, как говорили, рахманный, но аккуратный до мелочи. Несколько лет он прослужил поддужным и конюхом на знаменитом конном заводе в Новотомникове. Общество лошадей он предпочитал людскому, был рассудителен и исполнен здравого смысла, но иногда вытворял такие вещи, от которых Александре Николаевне делалось дурно. Летними ночами на белое полотно он ловил летучих мышей, сушил их, толок в порошок и порошок этот добавлял в корм лошадям, свято веря, что "лошадям это хорошо". Сам же в страстной четверток, какая бы при этом ни была погода, всегда окунался ещё до свету в прорубь. На груди носил бумажку с воскресной (Да воскреснет Бог), и говорил: "Если носить, Господь завсегда спасёт".

Не отставала в этом отношении от него и Агафья Капитоновна. Она не шутя боялась призора очес, и вообще была суеверна и падка до слухов, носителем которых был старчик Хфедюшка – осколок старой, дремучей Руси. Хфедюшка ходил по волости в раздавленных лапоточках, с оловянной кружкой, притороченной на груди толстой волосяной веревкой, кликушествовал, но порой возвышался до умопомрачительных пророчеств, "говоря по памяти, как по грамоте", и именно это создало ему почтение окрестнх обитателей. Бытовала быличка, неизвестно кем сложенная, будто раз у прощи явилась ему Богородица и попросила напиться. Хфедюшка зачерпнул воды той самой кружкой, которую носил у сердца, Матерь Божья милостиво приняла из рук его сосуд сей сомнительной чистоты, а в отдачу одарила яблочком и сказала: "Когда в амбарах вместо хлеба будут золото и серебро, а бумажные деньги все исчезнут, вот тогда и надо ждать конца света. Явится искуситель, а тем, кто ему поклонится, даст он домы хорошие, платья и всякую одежу барскую, всякие сласти и пищу ускусную. Тех же, кто верует истинному Христу, он будет мучить. А пока ещё не всем проповедовано евангелие и многие пророчества не сбылись".

Попадья Василиса Ниловна старчика не жаловала, как не жаловала вообще всех "странных", зато у Гапы Хфедюшке радушный приём был обеспечен всегда. Возражать Василисе Ниловне она, конечно, не решалась, но часто в своё оправдание воздвигала пред очами Александры Николаевны огромное, грязное, захватанное Писание в истёртой телячьей коже, открывала место из послания апостола Павла к евреям, заложенное обрывком "Губернских новостей", и торжественно и медленно читала: "Страннолюбия не забывайте, ибо через него некоторые, не зная, оказали гостеприимство ангелам".

Временами Хфедюшка исчезал куда-то на дальние богомолья, потом так же неожиданно являлся, преисполненный повествованиями о чудесном, и ему отводилось почётное место на конике, стена над которым была увешана засиженными мухами платками с изображением петухов, голубков и разных неведомых зверей и цветов и среди них красовался даже один исторический – с ликами "предводителей сербского восстания в Боснии и Герцеговине, бьющихся за веру Христа и освобождение отечества от варваров" генерала Михаила Черняева, Лазаря Сочицы, князя Милана Сербского, черногорского князя Николая, Гаджи-Гирея и ещё семи всем известных героев.