Тридевять земель

Уткин Антон Александрович

– Ну, чего уставился, идол? Не ужас? – спросила она с вызовом.

– Да ужас, ужас, – покорно согласился он.

– А чего это ты таким тоном? В Нигерии, что, не люди?

– Да люди, – миролюбиво согласился Михаил. – Просто далеко от нас Нигерия. Своих хоронить не успеваем.

– Это точно, – опять призадумалась тётка. – Вот еще парашютисты в Бурятии погибли. Кто ж на огонь людей бросает? А этот, как его, самолёт-то новый.

– "Супер-Джет", – подсказал Михаил.

– Во. Людей лопатами собирали. Наши лапти везде опозорятся. Я как услышала – три дня не могла опомниться. Что творится на белом свете – просто кошмар.

* * *

Павлуша начал службу в 7-ом флотском экипаже, ходил на "Бакане" к Шпицбергену, а спустя полтора года был зачислен на достраивавшийся крейсер "Громобой", с которым и ушёл на Дальний Восток. С похода из мест стоянок посылал матери и брату открытки, и целая коллекция этих открыток с видами Либавы, Неаполя, Александрии, Порт-Саида, Сингапура, Гон-Конга хранилась у Сергея Леонидовича. "Жизнь у нас идёт крайне однообразно, – писал он, – эскадра обречена гнить в Порт-Артуре: да будет проклят тот день и час, когда мы заняли эту трущобу. Единственным светлым пятном в нашем безотрадном существовании была отлучка из Артура: две недели мы простояли в Мозампо. Вообще, если хотите следить за моим плаванием, купите карту Кореи и Японии в крупном масштабе и обратите внимание на порты: Фузан, Гензан, Мозампо, Чемульпо и Мокпо, из японских портов – Нагасаки. Около них мы, к несчастью, будем долго вертеться. Особенно замечательно Мозампо, ибо к нему уже тянется наша загребущая лапа, и если только у нас с Японией будет война, то именно из-за него. Там мы целыми днями рыскали по горам и, несмотря на полную дикость местности, жилось куда веселее, чем в Артуре. С корейцами жили в большой дружбе. Безобидность их полная. Мы смело забираемся вглубь страны без револьверов, чего не рискнули бы сделать во Владивостоке. Пишу, стоя на вахте в шведской куртке, и мерзну, как собака. Холода для широты Италии здесь порядочные – не уступят нашим, российским".

После смотра, который делал эскадре наместник Алексеев, Павлуша получил штатную должность вахтенного начальника, то есть достиг предела возможного для неспециалиста. Трёхлетний ценз его истекал в январе четвёртого года, но редко кому удавалось покинуть эскадру в срок, так как обыкновенно отпускали со всевозможными проволочками и задерживали до четырёх лет. Но Павлуша заболел дизентерией и был списан в Россию в Николаевский морской госпиталь, и в экипаж вернулся уже лейтенантом.

Госпитальное судно пришло в Кронштадт в октябре. "Сколько раз и раньше приходилось удивляться тому, – писал он домой, – насколько наш русский крестьянин плохо прививается к морю и морской службе. Едва ли три человека из ста судовой команды чувствуют себя на палубе так же хорошо, как и на земле, любят свой корабль и море и, охотно работая, представляют из себя настоящий желательный тип моряка; остальные смотрят на свою службу как на несчастную долю, на корабль – как на тюрьму, к морю не приучаются и в продолжение всей своей службы мечтают только о том дне, когда срок её будет окончен и их уволят домой. Едва цель достигнута и ученики покидают учебное судно, получив унтер-офицерское звание, и попадают затем уже в качестве руководителей на линейный корабль, большинство из них забывают всё, чему их учили, и, не чувствуя больше сдерживающей их узды, делаются тем же вялым апатичным существом, мечтающим о своей деревне, помимо которой его ничего не в состоянии заинтересовать". И еще: "В сущности, так называемого маньчжурского вопроса нет, и он никоим образом не касается Японии, – писал Павлуша Александре Николаевне. – Что же есть на самом деле? Имеется формальный договор России с Китаем об условиях, на которых русские войска могут быть выведены из Маньчжурии. Имеется русская железная дорога в Маньчжурии, охраняемая русскими войсками. Вот и весь маньчжурский вопрос. Срок очищения Манчжурии (25 сентября 1903 года) на днях миновал, но так как условия договора со стороны Китая до сих пор не исполнены, то русские войска остаются на неопределённое время на местах прежних стоянок. Точно так же поступило бы на месте России всякое другое правительство".

* * *

Александра Николаевна рано потушила свет и легла, но сон не шёл. То она думала о том, что на её любимой скатерти пообтрепалась бахрома, то в мыслях возникали слова из последнего письма Павлуши. "Настроение здесь удивительно спокойное, – писал он, – войны, видимо, не ждут и в неё не верят, хотя у нас приказано двенадцати старым лейтенантам, которые на очереди в старшие офицеры, быть готовыми по первому требованию к немедленной отправке на Восток. Ходят слухи, что на Новый год будет очень большое производство в капитаны 2-го ранга, произведут будто бы около ста человек – это нечто небывалое, и сообразно этому много мичманов в лейтенанты, так что Тилен будет, видимо, произведён, а я сильно постарею по службе. Сегодня по всем экипажам и отрядам спрашивали желающих офицеров и инженер-механиков отправляться в Тихий океан. Мой экипажный товарищ говорил, что на придворном балу 19-го января он слышал, что войны, наверное, не будет, а по городу циркулируют слухи, что война уже началась, – вот тут и разберись. Я ничего бы не имел против возвращения на Восток, лишь бы дали побывать в отпуску и закончить классы". Сознание её перебирало слова сына, но постепенно промежутки между ними увеличились и туда проникли другие, посторонние письму. Зима. Бахрома. Как такое могло случиться?.. Сказать вам откровенно… Да, зима. Только что был, и нет его… Снежинки вытягивались в струны, в нити, и сплетались в коконы шелкопряда, а потом в кудели пряжи, а потом последнее видение исчезало в один миг, и Александра Николаевна, как ни старалась, не могла восстановить в памяти его смысл. Сознание её нежилось в череде бессвязных образов… Наконец, один из них упрочился и увлёк её своей странной логикой. Был бал. Александра Николаевна видела себя в огромной зале, освещенной мириадами свечей, и кто-то, как будто бы Тилен, кружил её в вальсе, и она, чуть закинув голову, ловила сощуренными глазами свет искрящихся люстр. Но кто такой Тилен? Тут ей показалось, что корсет её платья расшнуровался. В смущении она искала ответ на лицах танцующих, но отовсюду ей отвечали ободряющие, поощрительные взгляды. Охваченная стыдливым недоумением, Александра Николаевна ждала окончания вальса, но танец никак не кончался, а объятье её кавалера было настолько властно, что не находилось возможности ничего сообразить. И новый вопрос затмевал прежний: как мог быть её партнером Тилен, если она никогда прежде его не видела? Наконец движение её тела, его кружения сделалось столь стремительным, что произвело свист, а свист перешел в шёпот…

– Вставай, матушка, вставай, сударыня, – торопливой приглушённой скороговоркой будила Гапа.

– Что ещё? – сонным голосом спросила Александра Николаевна, наполовину ещё пребывая в своём нелепом сновидении.

– Вставай, матушка, с волости приехали, за Дорофеичем. Война.

Александра Николаевна села на кровати. Рядом с Гапой с испуганными глазами стояла Луша.

– Боже мой, – приговаривала она, пока Луша подавала ей одеваться, – с кем же это?

– С японцем, бают, будь он неладен, – сказал Гапа.

Во дворе стояла телега с подводчиком, рядом переминался с ноги на ногу староста. Приехали за Дорофеичем, бессрочно-отпускным, служившим в усадьбе скотником. Из волости прислали конверт с "перышком": бородка гусиного перышка была прилеплена к сургучной печати, а это значило, что дело не терпит ни малейшего отлагательства. В доме замелькал свет, спешно делали расчёт с Дорофеичем да подносили на дорогу водки. Гапа вдруг запричитала, заголосила. Староста, покашливая в кулак, с нетерпением ждал конца сборов.

– Беспременно приказано к свету быть, – наконец осмелился напомнить он.

Дорофеич торопился, ему нужно было ещё заехать в деревню, переменить рубаху, захватить сапоги и мундир, попрощаться с женой и детьми.

– Ну, прощай, Дорофеич, – сказала растерянная Александра Николаевна.

– Счастливо оставаться, матушка Александра Николаевна, – поклонился Дорофеич. Не смотря на выпитое, был он сосредоточен и лихорадочно соображал, какие дела ещё предстоит сделать.

– Выпей ещё стаканчик, да и ты, подводчик, выпей, – настаивала Гапа.

– Благодарим покорно, Агафья Капитоновна. Прощайте, Агафья Капитоновна, прощай, Игнат, счастливо оставаться, барыня. Насчет мальчишки, что просил, возьмите в пастушки на лето.

– Непременно, – заверила его Александра Николаевна, и долго отдавались в ушах его последние слова: "Так я в надежде буду".

* * *

Кое-как дождавшись серого рассвета, она велела запрягать. Сообщение о начале военных действий и о том, что при этом пострадали наши броненосцы, пришло в Рязань около 9 часов утра, и уже через час редакции губернских газет забросали заснеженные улицы десятками тысяч экстренных прибавлений к выпускам. Всюду бежали разносчики с кипами листков и их буквально рвали на части.

Игнат ожидал у саней с торжественным, собранным, но озабоченным видом, и по дороге даже несколько раз прикрикнул на лошадей недобрым голосом, чего за ним практически не водилось.

Городок, окутанный серенькой погодой, пробуждался скрипом тяжёлых двустворчатых ворот, промозглым лязгом снимаемых амбарных замков, шальным собачьим брехом да свистом полозьев по насту; сеялся мелкий, редкий снежок. Лишь на углу Успенской, где был дом председателя уездной управы фон Кульберга, выходящей к Соборной площади, скучилась небольшая толпа. Какой-то господин, по виду судейский, держа на отлёте номер «Губернских Ведомостей» громко читал высочайший манифест, перепечатанный из "Правительственного вестника". Вокруг него стала образовываться толпа, извозчики, вихрастые посыльные из лавок, и даже городовой, в позе вольной, но напряжённой.

Божиею поспешествующей милостью, Мы, Николай Вторый, Император и Самодержец Всероссийский, Московский, Киевский, Владимирский, Новгородский; Царь Казанский, Царь Астраханский, Царь Польский, Царь Сибирский, Царь Херсониса Таврического, Царь Грузинский, Государь Польский и Великий Князь Смоленский, Литовский, Волынский, Подольский, и Финляндский; Князь Эстляндский, Лифляндский, Курляндский и Семигальский, Самогитский, Белостокский. Корельский, Тверский, Югорский, Пермский, Вятский, Болгарский и иных; Государь и Великий Князь Новагорода низовския земли, Черниговский, Рязанский, Полотский, Ростовский, Ярославский, Белозерский, Удорский, Обдорский, Кондийский, Витебский. Мстиславский и всея Северныя страны Повелитель; и Государь Иверский, Картлинския и Кабардинския земли и области Арменския; Черкасских и Горский Князей и иных Наследный Государь и Обладатель; Государь Туркестанский; Наследник Норвежский, Герцог Шлезвиг-Голстинский, Сормарнский, Дитмарсенский и Ольденбургский… Собравшиеся слушали это перечисление титулов без всякого нетерпения, а внимательно и даже как-то вдумчиво, пытаясь, видимо, осмыслить и вообразить всю громаду земель, упоминавшихся здесь. Александра Николаевна поймала себя на мысли, что она и сама не прочь дослушать до конца, но тут пошли "И прочая", и документ перешел к сути дела: