Тридевять земель
Шрифт:
– На тебе, на! – закричал в этот момент солдат Яшка, колотя японца по ватной голове. – Не балуй, рататуй, не дури, а то совсем тебе голову оторву, а самого схороню во рву!
Толпа снова покрыла репризу довольным хохотом. Искоса глянув на соловьёвскую помещицу и заметив пробежавшую по лицу её тень презрения, урядник изрёк немного извиняющимся голосом:
– Да уж такой народ анафемский, ничего не поделаешь с ним!
И было непонятно, к кому относил он эти слова – к японцам, или к своим соотечественникам.
Недавно прошедший трактор с косилкой, о котором говорил Николай Афанасьевич, срезал с обочин крапиву и лебеду, но разбил немного мокрую дорогу,
Вдоль его двора тоже прошла косилка, но она захватила только метра полтора обочины, и разница между скошенным и нескошенным неприятно резала глаз. Ровненький газон перед двором Марьи Николаевны тоже как бы укорял его, и, наскоро попив чаю, Михаил взялся было за косу, но скоро бросил и пошел мимо пустых домов к Сашкиному пепелищу, словно надеясь, что в прошлый раз глаза его обманули.
Снова зашла Марья Николаевна поглядеть, чем он занимается, одобряла, но тоже, как и Николай Афанасьевич, никак не могла взять в толк, зачем оформлять ему всю землю. Земли этой вокруг было столько, что хватило бы на крупное фермерское хозяйство.
На всём их конце жилым оставался только её дом, да чуть дальше – дом Тони Чибисовой у Гнилого моста. Когда-то конец этот жил полноценной деревенской жизнью. Не считая Ольги Панкратовны, по соседству с Марьей Николаевной в начале девяностых поселилась Бела, переехавшая из Таджикистана. Мать её была отсюда родом, ей принадлежал рубленный в лапу домик, ныне совсем погрязший в захватившей двор крапиве. Михаил помнил, как летними вечерами ослепшая Сима, как её здесь все называли, подолгу сидела на лавочке под крохотным крылечком с дочерью своей Белой.
По правую руку стоял дом Николая Семёновича и сестры его Машки. Сын его вёл какие-то темные дела, которые в те годы вели многие, задолжал каким-то бандитам; отец, чтобы выручить его, продал квартиру в Волгограде и вернулся в родную деревню к сестре. Николай Семёнович любил выпить и навеселе часто захаживал к Ольге Панкратовне. Как-то летом Михаил помогал Николаю Семёновичу убирать сено. Того сена, что накосили за домом у речки, не хватило, и Николай Семёнович ещё докосил у железной дороги. "Вся Россия обратно на лошадей пересела, – сказал ему тогда Николай Семёнович, – кончилось время золотое. Конезаводы нынче пошли-и в гору", – с пониманием задирал он голову. Собственную его лошадь звали Малинка. На ней и отправились за сеном. Рядом бежал серый пузатый Дымок. Малинка покорно ждала, пока нагрузят воз. На тяжёлом её, приспущенном веке сидела изумрудная муха; Малинка медленно закрывала его, встряхивала головой, муха взлетала и тут же садилась обратно на веко, зашторивая безучастный глаз. Дымку сена было не возить, и он, заскучав, убежал к дому.
И вот теперь оставалась Тоня Чибисова у гнилого моста, да одинокая Марья Николаевна. Судьба её семьи была горька. Муж, от которого она имела двух сыновей, вернулся с войны, но спился. Порок этот передался и детям. В каких именно обстоятельствах окончил свои дни муж Марьи Николаевны, не было известно Михаилу, зато смерть сыновей случилась почти на его глазах. Гибель старшего, Андрея, особенно поражала чудовищной своей простотой. Стояла глубокая осень. С похмелья обезумевший Андрей искал что-то, хотя бы отдалённо напоминающее алкоголь. В сарае стояла бочка с отравой для колорадских жуков. Он выпил два стакана, понял, что не то, попросил прощения у матери, лёг под образами и через два часа перестал дышать.
Оставался младший, Серёжа, он не уступал старшему
Михаилу особенно запомнилось, как однажды с Серёжей в барском доме они разглядывали остатки паркета. По Серёже было видно, что старинный паркет поразил его воображение, и он залюбовался им. "А ты так смог бы?" – поддел его Михаил. "А чего тут, – сказал Серёжа, прищурившись на паркет. – Они смогли, и мы, значит, сможем". Сказал он это просто, без хмельной рисовки, и чувствовалось, что в этот момент он знает, что говорит.
Некоторое время он помогал обустроить дом москвичу Сашке, которого в деревне звали Сашкой-лётчиком. Это был мужчина уже в возрасте, носил он, действительно, синюю лётную тужурку с меховым воротником и по слухам служил когда-то авиационным штурманом. Жена его болела грудной болезнью, и болезнь эта выгнала супругов из Москвы на свежий воздух. Михаил уже не помнил, кем и кому приходился Сашка – просто однажды стало известно, что дом Желудихи купил бывший штурман авиации. Сашка оказался мужиком основательным. Старый дом он перестроил и отремонтировал на зависть всему околотку; за домом, на месте огорода насадил сад, но в 2005 году дом его внезапно сгорел.
Словом, в девяностые годы в этом конце Соловьёвки сложилась как бы небольшая соседская община. Вот почему сожжение дома Сашки-лётчика так подействовало на Михаила.
Облака, принесшие ночной дождь, оказались легки и уже разлетелись под ударами солнечных лучей. Ветер стряхивал с берёзовых листьев последние капли, и они сверкающими иглами косо летели к земле. Мокрый от пота, Михаил столько же косил, сколько отбивался от слепней нелепыми движениями скованного косой тела. Покончив с травой перед границей участка, он принялся за заросший двор, а потом побрёл обмыться к мосткам, которые обнаружил в прошлый приезд. Всё здесь было по-прежнему, только к кувшинкам теперь прибавились белые лилии-нимфеи. Он насчитал их семь. Сейчас под вечер они уже спали, смежив свои острые венцы, и вода, словно боясь потревожить эти нежные создания, осторожно их обтекала. У мостков вода доходила до подмышек, она уже набралась холода, и некоторое время он медлил погрузиться в неё целиком. Веточка с ольховыми серёжками медленно, даже как-то важно проплыла мимо него, и тихая сумеречная таинственность этого уголка как будто давала понять, что жизнь его намного сложнее и сознательнее, чем может это показаться на первый взгляд.
И когда он шёл от реки в тяжёлых травах и видел бурую крышу своего дома, которая с каждым шагом как бы восставала из них, его охватило чувство давно забытого, давно не испытанного удовлетворения и полноты жизни.
Лето шло своим чередом, но грустно было в деревне, даже молодёжь притихла, не собирались "улицы", а если и собирались, то голоса стихали задолго до света.
Александра Николаевна заскучала. В газетах помещали подлинные страсти, которые доносил до неё Фитенгоф с непонятным ей сладострастием бывшего военного. До сих пор Александра Николаевна не могла забыть телеграмму из "Русского слова" от 6-го июля, где сообщалось, что в Одессу на пароходе "Королева Ольга" доставлены последние моряки с крейсера "Варяг", продолжительное время лечившиеся в Гонконге после тяжёлых ран, полученных в бою у Чемульпо. Теперь, продолжала телеграмма, они совершенно оправились, но производят тяжелое впечатление: тот без руки, другой на костылях без ноги. От слов этих Александре Николаевне натурально делалось дурно. Павлуша представился ей.