Тридевять земель
Шрифт:
Это происшествие стало последней каплей. Дело его жизни пропало. Он вышел на пенсию и большую часть года проводил на даче, словно решил употребить оставшуюся часть существования на усовершенствование своей скромной недвижимости. Некогда стандартный садовый дом превратился теперь в сказочную избушку, олицетворявшую собой канувшую в лету дружбу народов Советского Союза. В гости тут случились все флаги: узбеки с конскими хвостами, таджики с тёмными зрачками, валахи с пышными усами, украинцы, белорусы – к даче на Истре руки приложили многие.
Вячеслав никогда не любил родительской дачи, тесноты участка, соседей, готовящих шашлыки под музыку, но пока был в силах, безропотно потакал причудам отца, тем более, что в сравнении с его доходами они не стоили ровным счётом ничего. И когда отец сообщал, что посадил новую яблоню, выкопал старый куст крыжовника, или купил новый насос для колодца, Вячеслав охотно обсуждал детали, но неизменно
Покидать дом Вячеславу было незачем, и он выходил из квартиры только для того, чтобы спуститься в магазин, располагавшийся в двух шагах, да изредка встречался с дочерью. День сменялся днём, одинаково пустым, бессмысленным, серым. Всё это время он жил в Интернете, жил чужими радостями и горестями, читал все подряд блоги Живого Журнала. Зимой Москву охватила мода на Facebook, но Вячеслав не торопился заводить там свою страничку. Социализация его стремилась к нулю, и это было настолько необыкновенным явлением в его деятельной жизни, что он, как заворожённый, только следил, как она тает, оседает подобно огромной снежной глыбе под лучами апрельского солнца. В каком-то смысле ему выпала участь его отца, только своё Ватерлоо он встретил в гораздо более молодом возрасте. "Вот и закончилась жизнь, – иногда приходило ему в голову, – неужели?" Ему было всего сорок пять, он чувствовал ещё в себе силы и энергию, но прилагать эти полезные качества ему, выброшенному из жизни, было просто некуда.
Когда делать было нечего, а делать было решительно нечего, Вячеслав подолгу смотрел в окно, и иногда видел, как на балконе соседнего дома седовласая бабушка в голубом халате, приговаривая что-то ласковое, расчёсывала большим гребешком рыжего котика, жмурившегося от удовольствия, или рассекающие бульвар бесстрашные мотоциклисты привлекали его внимание. Из окна Вячеславу был виден бульвар Яна Райниса, зады довольно известной в столице галереи "Тушино", где, кстати, когда-то давным-давно, в те времена, когда чересчур навязчивые мысли о Пражской весне не шутя угрожали благополучию, проходила первая персональная выставка фоторабот Михаила Рябинина. Галерея выстояла под всеми бурями, снесла все удары рыночной экономики и в последнее время даже обновилась, будто умело и вовремя вколола себе ботокс, только теперь на задах, как необходимая дань времени, вмонтировалась круглосуточная сауна "Клеопатра", – непристойная шутка подвыпившей московской окраины, – и в любое время дня и ночи взгляд Вячеслава обращали на себя автомобили, подъезжающие к непроницаемой двери и вываливающие перед ней вызывающе одетых девиц и компании подвыпивших мужчин.
На соседней улице, через небольшой парк, куда выходило окно его бывшей детской комнаты, работал "Спорт-бар". В сущности, "Спорт-бар" представлял собой обыкновенную пивную с телевизионными панелями, и, несмотря на название, сложно было сказать, чему здесь отдается предпочтение: спорту или всё-таки пиву. Стены были украшены фотографиями полногрудых немецких девушек и плакатами с марками пива. Завсегдатаями этого заведения были мужчины средних лет, главным образом, жители окрестных домов. Конечно, среди них имелись страстные любители футбола, но большинство из пьющих поглядывали на экран мельком, занятые своими собственными разговорами, крутившимися, главным образом, вокруг автомобилей, дачных дел да семейных проблем, вокруг жён, перед которыми трепетали, и детей, с которыми не могли справиться. Молодёжь сюда почему-то не заходила. "Спорт-бар" открывался в одиннадцать, и в дневные часы посетители здесь почти не появлялись: лишь изредка забегали мужчины и просили налить в коричневые пластиковые бутылки того или иного сорта, чтобы унести с собой в бани, находившиеся через дорогу. Вячеслав полюбил это тихое местечко. Он садился у единственного окна, пшеничное пиво приятно туманило голову, и он бездумно наблюдал, как снуют на перекрёстке машины. Он думал о том, что эти люди полны забот, что они куда-то спешат, куда-то несёт их безостановочное течение жизни, а сам он уподоблял себя щепке, вынесенной потоком на берег или зацепившейся за корягу. Хмель примирял с этой мыслью, и как-то раз он даже испытал удовольствие от сознания того, что ему не надо никуда бежать, не к чему стремиться и нечего добиваться. Телефон его молчал, он тоже молча потягивал пиво, или болтал о всяких пустяках с пожилой белоруской, заведовавшей здесь хозяйством напитков и солёных закусок.
Обычно, посетив это нехитро устроенное заведение, он отправлялся к своему однокласснику Александру Карловичу Штенгеру.
Александр Карлович почти всё своё время проводил в приземистом здании автомобильного гаража в Строительном проезде. Гараж располагался в промышленной зоне между двумя гаражными кооперативами, которые охраняли сонные таджики. По ту сторону асфальта в непроходимых зарослях ракит влекла свои мутные воды Сходня. Не
Аргоновая сварка приносила известный доход и в зной, и в стужу, в дождь и вёдро, ибо услуга эта, как воздух, требовалась людям независимо от их политический пристрастий и от разного рода ориентаций, и Александр Карлович, поглядывая со снисходительной усмешкой на клиента, бурлившего праведным гневом или по поводу заокеанского супостата, или, напротив, по поводу супостата местного, упивался своим надмирным положением всеблагого и премудрого гения. Он напоминал божественного кузнеца Гефеста, остающегося невозмутимым средь олимпийских страстей, и оказывающего небожителям посильную помощь. Впрочем, среди его клиентов преобладали люди без мудрёных политических программ, которые просто выступали за всё хорошее против всего плохого, и, если б Александру Карловичу стал известен этот лозунг, он с радостью обратил бы его в свой жизненный девиз. Фреди Кинг расплетал под низким потолком свои незатейливые блюзы, в камине вперемешку с дровами валялись пустые коробки из-под сигарет; карбюраторы, детали разобранных двигателей, никелированные выхлопные трубы мотоциклов лежали в самых неожиданных местах, а кирпичную неоштукатуренную стену украшала фотография, увеличенная до размеров плаката, на которой Александр Карлович по-хозяйски обнимал весёлую блондинку сногсшибательной красоты, затянутую в мотоциклетный костюм. И если нефотографический Александр Карлович всегда был налицо, то блондинку эту из посетителей мастерской никто никогда не видел, и считалось, что то был фрагмент прежней байкерской жизни Александра Карловича, а возможно, что и просто смелая фантазия хозяина аргоновой сварки. Неторопливая жизнь мастерской текла неизменно, как основы бытия, и обращала мысль к предметам отвлечённым. Даже не разговор с ним, а простое созерцание Александра Карловича, царившего над своими металлами, хотя бы на время примиряло Вячеслава с жизнью.
Александр Карлович был этническим немцем, и сам не знал, как относиться к этому обстоятельству: гордиться ли им, или печалиться. Каждый год он собирался в Германию на постоянное место жительства, куда много лет назад при первой же возможности уже перебралась его сестра Эльза, но каждый год в последний момент откладывал это решение, и снова водворялся в своих гаражах.
В отцовской квартире имелась неплохая библиотека, и в конце концов безделье подтолкнуло к ней и Вячеслава. Отец, как всякий физик, особенное внимание уделял гуманитарным наукам; книг было не так уж и много, но подобраны они были со знанием дела. Были среди них и подаренные когда-то Владленом.
С Владленом Вячеслав виделся нечасто, но часто возвращался мыслями к тому разговору, который состоялся между ним в ресторане «Дантес». Как и Владлен, Вячеслав тоже не хотел ни миллиона, ни в турпоход, ни на Луну, правда, возможно, несколько по иным причинам. Впрочем, второе и третье ему исправно заменяли книги. Той осенью, лёжа на старом диване под винтажным бра, Вячеслав перечитал много всякой всячины. Перед его мысленным взором прошли века и вереницы нанизанных на них судеб.
Одно место из «Французской революции» Карлейля показалось ему до того знакомым и близким, что он то и дело к нему возвращался, обдумывая настоящее.
«Когда век чудес уже померк в дали времён, как недостойное веры предание, – писал Карлейль, – и даже век условностей уже состарился, когда существование человека основывается на пустых формах, которых время лишило содержания, когда начинает казаться, что уже нет более никаких реальностей, а есть только их призраки, что весь Божий мир – это дело одних портных и обойщиков, а люди – это кривляющиеся и гримасничающие маски, – в этот самый момент земля внезапно разверзается…»
Эти слова как нельзя лучше выражали всё то, что многие люди с нарастающей тоской ощущали в последнее десятилетие. Вячеславу казалось, что кто-то грубо и криво ржавыми тупыми ножницами обрезал горизонт.
Свадебная шоколадка – барельефы жениха и невесты – долгое время лежала на кухонном подоконнике. Как-то Вячеслав набрался духу, развернул обёртку и откусил полневесты. Шоколад оказался горьким. Он доел невесту, потом съел и жениха.
Михаил задержался в деревне всего на два дня. Болезнь архивариуса спутала все его планы, и ждать его выздоровления Михаил не захотел. В кадастровом отделе ему сказали, что оформление документов на землю продлено до пятнадцатого года, и это сообщение расхолодило его. Спустя неделю легкокрылый бразильский "Эмбрайер" авиакомпании "Монтенегро" доставил его в аэропорт города Тивата, где его встречала сестра Таня на маленьком юрком зелёном "Хёндае", на котором когда-то они с мужем добрались сюда через Украину, Румынию и Сербию и оставили для местных нужд.