Тридевять земель
Шрифт:
Все без исключения дошедшия до нас системы писанного законодательства понуждают говорить с непреложностью о существовании религиозно-правовой системы взглядов древнего общества. Несомненно также, что все они опирались на обычай. "Истинное значение права можно правильно понять лишь в том случае, – пишет Йеллинек, – если иметь в виду, что общество – первее цивилизованного индивидуума. Изучение истории показывает, что самостоятельная ценность индивидуальности есть величина, обусловленная общим культурным положением народа, о которой так же нельзя высказать нечто абсолютное, как о каком-либо факте исторического характера. В развитом общественном строе отдельному члену, конечно, предоставлено больше самостоятельности, чем в строе менее культурном, где отдельные органы ещё недостаточно дифференцированы. Степень самостоятельного значения, которую признает за индивидом общество, является продуктом долгой и тяжёлой исторической работы и лучшим плодом каждой культуры, и не может быть выводима из чистого разума".
С этой мыслью связывается другая, а именно, что на первых порах религия,
Александра Николаевна прочитала всё это, ещё раз облегченно вздохнула и обратила свой взор к окну, выходившему в сад с клумбами огненных настурций и георгинов. И неожиданно вспомнила ту Троицкую припевку, которую не могла припомнить намедни: "Благослови, Троица, Богородица! Нам в лес пойти, венок сплести. Ай, дид, ой, ладо! Пойду ль я тишком, лужком и бережком, сломлю с сыра дуба веточку, брошу на быструю речиньку. Ай, дид, ой, ладо…"
Наконец около середины августа пришло письмо от Павлуши. "Японцы приносят нам свои газеты и переводят все сведения, касающиеся нашей эскадры и участи отдельных кораблей. От них мы узнали, что командующий эскадрой адмирал Рожественский с его штабом был взят в плен на миноносце «Бедовый» 15 мая и уведен в Сасебо. Сам адмирал тяжело ранен в голову с повреждением черепа. Того навестил его в госпитале. В ночь с 14 на 15 мая погиб от минных пробоин со всем экипажем броненосец «Наварин». Броненосец «Сисой Великий» и крейсер «Нахимов» затонули у островов Корейского пролива от артиллерийских и минных пробоин. Команды их спасены. «Мономах», ночью подбитый миной, добрался до острова Цусима и там затонул, успев высадить команду на берег. Броненосец «Адмирал Ушаков», крейсера «Светлана» и «Дмитрий Донской» были потоплены 15 мая в одиночку после жаркого артиллерийского боя. Часть их команды подобрана с воды японскими судами. Транспорт «Корея», буксир «Свирь» и миноносец «Бодрый» ушли после боя в Шанхай. Что касается адмирала Энквиста, то он отступил ночью 14 мая с крейсерами «Олег», «Аврора» и «Жемчуг» на юг и 21 мая пришёл в Манильскую бухту на Филиппинских островах. Вероятно, этот отряд разоружён. До Владивостока дошел самый слабый из всех крейсеров – «Алмаз», в своё время строившийся в качестве яхты для наместника адмирала Алексеева.
Всего в лагере Хонго-Куди живут 50 офицеров и 15 матросов с разных кораблей. Кроме офицеров с «Сенявина», «Апраксина» и «Николая», есть несколько человек, спасённых с «Дмитрия Донского», «Нахимова», «Светланы» и миноносцев. В нашем общежитии помещается командир миноносца «Буйный» капитан 2-го ранга Коломийцев, который спас с «Суворова» во время боя адмирала Рожественского и его штаб, когда флагманский корабль был уже брошен эскадрой.
Кроме нашего общежития, в Осаке есть ещё два других. В одном из них помещён адмирал Рожественский со спасёнными с ним офицерами его штаба и матросами, находившимися в распоряжении штаба. «Суворовцев» всего 19 человек. Другое общежитие было отведено для Небогатова, его штаба и судового состава «Николая I».
Невольно вспомнилось, как я спорил с нашим «сенявинским» игуменом отцом Зосимой, доказывая, что на военном корабле нельзя возглашать прошения о «христианской кончине живота нашего безболезненной, непостыдной, мирной», что для людей, идущих на смерть, из всех трёх слов надо оставить только одно – «непостыдной»… А вот теперь – чего уж постыднее? Сегодня уже начались сборы. После завтра едем в Киото. Тяжёлое, смутное время, словно стоишь не то на распутье, не то перед запертой дверью, которая вот-вот должна открыться, а что за ней? – неизвестно. Страстно хочется скорее вернуться в Россию, но само возвращение пугает. Всё-таки – из плена, разбитые…Будучи в плену, команда много расспрашивала про адмирала Небогатова, очень ему сочувствовала и очень удивилась, когда узнала, что адмирал без суда разжалован. Некоторые выражали свою симпатию тем, что писали письма офицерам и в них высказывали ему свою благодарность. Так и говорят: "Дед пожалел нас, спасибо деду". Известия о том, что происходит в России, не могли не найти отголоска в среде военнопленных. Известия эти черпались из японских газет (хотя бы даже издававшихся на английском языке, но под японской цензурой) и, конечно, представляли положение вещей в самом мрачном свете. Как водится, при том политическом невежестве, которое я отметил ещё в Сасебо (по поводу манифеста 6 августа) – население храма (не только нашего, но и других) высказывает мнения самые фантастические…
Мир был подписан 23 августа. Студенческая среда, хотя и была почти всецело поглощена политическими дрязгами, на сдачу Небогатова отреагировала не столько эмоционально, сколько академически. "Известие это нас поразило как громом! – писал матери Сергей Леонидович. – Ведь за всю свою более чем двухсотлетнюю историю на нашем флоте был только один случай спуска Андреевского флага перед неприятельским, когда 44-пуш. фрегат „Рафаил" сдался туркам! И тогда же Государь Император Николай I, чтобы смыть этот позор, приказал судам Российского Флота разыскать во что бы то ни стало турецкий фрегат "Фазли-Аллах", бывший "Рафаил", и беспощадным огнём сжечь его и потопить, что и было исполнено 18/30 ноября 1853 г. кораблем „Императрица Мария".
Но здесь Сергей Леонидович ошибался, и быстро нашлись сведущие люди, которые в мгновение ока разобрали вопрос научно.
– Случались сдачи и раньше, – говорили знатоки. – При Роченсальме было сдано шведам тридцать четыре корабля, и адмирал, принц Нассау-Зиген, не только не был предан суду, но награжден орденом Андрея Первозванного. А "Владислав", который в 1788 году был сдан капитаном Бергом тем же шведам около Гогланда? Судно это целый день было в бою и к вечеру оказалось сильно избито, насчитали тридцать четыре пробоины, треть команды и офицеров были выведены из строя, пушки испорчены, станки поломаны, спасательные средства уничтожены. На совете было решено сдаться. Во время совета командиру доложили, что мичман Смирнов находится в крюйт-камере с зажжённым факелом и ждёт приказания взорвать судно. Такого приказания не последовало, и судно было сдано. И что же? Адмиралтейств-коллегия оправдала Берга, императрица Екатерина утвердила этот приговор, и Берг со Смирновым были повышены в чинах. В 1808 году адмирал Сенявин, запертый в Лиссабоне английской эскадрой, поневоле сдал русские суда на хранение английскому правительству. Часть этих судов была впоследствии куплена англичанами, а часть возвращена в Россию. Правда, это была сдача почётная, без спуска флага, но всё же сдача. Однако по политическим обстоятельствам того времени командирам судов ни в коем случае не следовало ей противодействовать.
– Ну, Стройникова-то в матросы, – заметил кто-то. Стройников командовал "Рафаилом".
– Так и неудивительно. Чего было ждать от Николая Палкина? А то была Екатерина. Ура Екатерине! Ура Дидро!
Среди студентов сдачу не осуждали, а скорее приветствовали, злорадствовали, а кто-то даже патетически выразился в том смысле, что за такую Россию умирать не стоит. Слова эти были встречены овациями.
Оказалось, что Сергей Леонидович не единственный, по родству причастный к этой трагической морской истории. В университете на медицинском факультете учился некто Домерщиков, чей двоюродный брат, офицер "Апраксина", прапорщик по морской части граф Баранов тоже оказался в плену. Будучи первокурсником, да к тому же ещё человеком робким и застенчивым, этот несчастный кузен никак не подавал своего мнения, и только слушал все это с глазами, полными слёз.
18 декабря, в тот день, когда коммунисты проводили свой митинг на Манежной площади, в культурном фольклорном центре Людмилы Рюминой проходил отчётный концерт учащихся детской музыкальной школы имени Гнесиных. Центр занимал помещение бывшего кинотеатра "Украина" прямо напротив знаменитого в Москве рынка "Горбушкин двор".
Концерт состоял из двух отделений. Было несколько хоров, тринадцатилетняя Наташа Гольянова выступала в хоре "Московские колокольчики".
В фойе были развешены картины Константина Васильева, возникшего как бы из небытия. Вячеслав с юности смутно помнил сюжеты его таинственных картин и яростные споры, считать ли их искусством и не обращены ли их сюжеты к той тёмной стороне людских душ, где таятся языческие боги национальной исключительности.
Как-то раз Вячеслава перевели в другую камеру, и соседом его оказался девятнадцатилетний Пашок, не без гордости называвший себя националистом. Он был задержан в декабре 2010-го года во время участия в беспорядках на Манежной площади, и по прихоти следствия объявлен чуть ли не главным зачинщиком этого вполне стихийного действа. Пашок, как он себя называл, словно бессознательно умаляя себя как личность перед лицом предъявленных обвинений и в отношении воли Божьей, сносил такой жестокий поворот своей судьбы с христианским смирением, которое поддерживалось в нем твёрдым убеждением, что за плохое дело у нас не посадят. Жил он на улице маршала Бирюзова с мамой, работавшей продавщицей в магазине детских товаров на улице Народного Ополчения. Пашок рассуждал просто: раньше русских было много, и каждый из них что-то умел. Теперь их мало, и по большей части они ничего не умеют. И хотя против последнего умозаключения возразить было особенно нечего, у Вячеслава имелся свой взгляд на национальный вопрос. По его мнению, получалось, что как только государствообразующий народ обращался внутрь себя и начинал тяготиться своим уделом, все остальные народы устроенного им государства тут же следовали его примеру, и синтез распадался на свои составляющие. Синтез же этот в лучшие времена осуществлялся обаянием культуры, которой в лучших её проявлениях стремились уподобиться все остальные. Пашок с трудом понимал Вячеслава, Вячеславу было его жалко, и он с высоты своих лет и образования легко потрясал его удивительно наивные, а порой совершенно дикие представления о жизни, но при этом в нём была цельность, неколебимость главного, какой-то стержень чувства, который был ближе к жизни, правдоподобней досужих рассуждений, чего не находил Вячеслав в себе. И тогда, помнится, Вячеслав ощутил свою вину за поломанную судьбу этого Пашка. А сейчас, стоя у выхода метрополитена, он вгляделся в обтекавшую его толпу и словно бы увидел её впервые, впервые с пресловутых девяностых годов. Опустившиеся, лица, махнувшие на себя рукой. Среди этих людей не хотелось быть, среди них возникало беспокойство и ощущение нечистоплотности. И глубина падения стала ему ясна. Он не столько недоумевал, сколько пенял на себя, отчего так поздно пришло это понимание. Человек в благополучии обычно мало обращает внимания на страдания ближних. Это благополучие как бы затмевает его внутренний взор и ослабляет способность к состраданию, если, конечно, он вообще обладает ими.