Тринадцатая пуля
Шрифт:
— Видите ли, коллега, — рассуждал я, принимая ее за кого-то другого, — я не медиум, но материализация, если подходить к ней с научной точки зрения, может быть осуществлена практически каждым индивидуумом, достигшим половозрелого возраста и сохраняющим дееспособность. Вы не согласны со мной, профессор? — совершенно потеряв представление о месте, времени и пространстве, спрашивал я, безуспешно силясь поймать взгляд собеседницы, которая сидела напротив меня и давно клевала носом. Потом я напрягся и, величайшим усилием воли сфокусировав зрение, наконец, разглядел, что передо мной девушка. При этом я страшно удивился и, забыв ее имя, с возмущением спросил:
— Марго,
Расстроенный исчезновением собеседника, я впал в возбужденное состояние и принялся с необыкновенным рвением искать мифического профессора, заглядывая под стол, за диваны, поднимая вверх шторы и приговаривая:
— Куда он исчез? Ведь только что был здесь?..
Ведя напрасные поиски, я неожиданно наткнулся на Алекса. Окинув пространство перед собой безумным взглядом, он молча протянул мне стакан с вином, и мы, почтительно поклонившись друг другу, выпили на брудершафт. Затем мягко, но решительно отстранив меня рукой, он картинно облокотился о каминную полку и неожиданно красивым, глубоким голосом запел:
Восьмой этаж,
открытое окно.
И силуэт отца,
застывший на мгновенье.
Далекого двора
асфальтовое дно,
И длящееся вечно
страшное паденье.
Как часто
в снах и наяву
Я вспоминаю
день прощальный,
Улыбку
виноватую твою
И боль в глазах
твоих печальных…
Из его пропитых до синевы глаз лились слезы.
— Это я сам… про отца своего…
Это было правдой: его отец по непонятным и невыясненным причинам покончил жизнь самоубийством, и Алекс долго и тяжело переживал это.
Мы втроем — Света, Христина и я — отпаивали его коньяком.
Он выпивал, потом песня начиналась сначала, потом он снова рыдал, и этому, казалось, не будет конца…
Все были пьяны, и на душе было как-то нехорошо и неловко. Кстати, водитель Иона все эти дни находился где-то рядом, и если я редко упоминаю его, то лишь потому, что его присутствие было почти незаметным. Думаю, это не было случайностью. Я почти уверен, что меня и здесь не оставляли в покое мои "квартиранты"…
В один из дней (сколько было их, этих дней, — три или четыре? Или — восемь?!) в неизвестное время суток (определить время было невозможно — у всех разом куда-то подевались наручные часы), когда за окнами висела серо-вишневая пелена, — не то утро, не то вечер, — мы с Алексом, после сна неясной продолжительности, одновременно (!) проснулись и, не сговариваясь, сошлись в каминном зале у разгромленного стола.
Алекс нашел на столе бутылку с неизвестным напитком, долго разглядывал ее, потом вздохнул и налил светло-коричневую жидкость в два стакана. Он был в том же халате птицами, в котором танцевал под Штрауса.
— Что это вчера было?.. — еле слышно прохрипел он после доброго глотка.
— Сейчас бы рассолу…
— Да, вот и отдохнули… С голосом что-то… осип я. И горло дерет. Я что, пел вчера?
— Пел.
— Господи!
— Пел и плакал.
— Я плакал?! Господи, не может быть!..
— Я бы чего-нибудь съел, чего-нибудь горяченького.
— Я
— Да, пел, только это было не вчера, а, кажется, позавчера.
— Ты думаешь? А какой сегодня день?
— А ты уверен, что сейчас день?
— Все! Больше не пью!
— Зарекалась свинья говно не есть.
— Со мной сейчас нельзя говорить так грубо! Я могу умереть…
— Не велика потеря.
— Для тебя, может, и не велика, а для меня очень даже велика. И невосполнима. Господи, как это мне удалось выговорить это слово — "невосполнима"? Нешто еще выпить?
— Это наш долг перед народом.
— У меня ни перед кем нет никаких долгов, но выпить надо. Одного не могу понять, если я живу ради удовольствий и наслаждений, то почему мне сейчас так плохо?
— Если мы будем жить, как живем, то плохо кончим.
— Я уже плохо кончил. Если бы ты знал, как я плохо кончил!.. Но моя философия меня переживет. Я гедонист и горжусь этим!
— Ты бы лучше налил, гедонист! Твоя паршивая философия очень удобна — она позволяет тебе скрываться за ней, как за щитом. А главное — не надо думать. Все прекрасно! Все разложено по полочкам, жизнь превращена в коллекцию инстинктов. Мозговая лень, вот что тебя погубит. Ты ей предаешься потому, что когда-то решил, что не талантлив. И самоустранился, а то лучшее, что в тебе было, пустил на ветер.
— Не надо так… Андрюшенька, не надо!
— Надо! Кстати, я и сам почти такой же. И единственное отличие, которое разделяет нас, это то, что ты смирился, придумав себе религию, а я думаю еще побороться. Я сохранил остатки веры в себя.
— Как ты бываешь, однако, жесток, как несправедлив! Что ты обо мне знаешь? Тебе хорошо, ты человек творческий. Художник! А что прикажешь делать мне? С моими колоссальными амбициями и моими весьма и весьма скромными способностями? Я верчусь как белка в колесе. И так изо дня в день. Из года в год! У меня даже нет времени остановиться и подумать. И прекратим этот разговор, он мне неприятен…
Мы занялись поисками закуски. Наконец, я обнаружил остатки салата и долго нюхал его. Потом вынес вердикт:
— Есть это нельзя. Но закусывать этим можно.
— Недавно я был за границей. Во Франции. В Ницце.
— Начало хорошее. Продолжай…
— Общался я там с разными людьми и людишками. Двое молодых людей, парень и девушка, из Калифорнии, с которыми я познакомился во время завтрака, поначалу просто очаровали меня. Представь себе, утро, ресторан, с террасы которого видна полоска моря такой пронзительной синевы, что хочется поселиться здесь навсегда! Парадиз! Рай земной! И эта восхитительная пара. Оба высокие, белокурые, спортивные, современные. Она на него смотрит влажными глазами, он отвечает ей тем же: видно, перед завтраком занимались любовью и еще находятся под впечатлением ощущений от близости. Оба подчеркнуто вежливые, любезные. И со всеми — от официанта до соседей по столу — необыкновенно доброжелательны. Их лица светились, они всем улыбались, и им все улыбались. Очень милые молодые люди, которым хорошо вместе, и они этого ни от кого не скрывали.