Тринадцатая пуля
Шрифт:
— Андрей Андреевич, все не так просто. Как вы полагаете, мог бы я материализоваться, если бы в вашем подсознании не жил образ любимого народом вождя? То-то и оно! Жаль только, что вы не молоды. Ах, как жаль!
— Мне тоже жаль. Сознаюсь, иногда я о вас думал. Но думал совсем не так, как вам бы того хотелось. Но откуда это "подсознание"? Начитались Зигмунда Фрейда?
— Но мне жаль сильнее. Ведь — чего теперь скрывать? — моя жизнь напрямую зависит от продолжительности вашей жизни… А Зигмунда, как вы говорите, Фрейда? Нет, не читал. Ах, вот если бы мы там, — он большим пальцем потыкал в воздухе, — если бы мы там немного подождали и остановили
— Тогда бы вы никогда не материализовались. Молодым людям Сталины, слава Богу, не снятся. Им снятся совсем другие, куда более приятные, сны.
— К величайшему сожалению, вы правы.
— Скажите, к счастью.
— Андрей Андреевич, почему вы меня так не любите? Воспитывались вы в такой крепкой, хорошей советской семье. Не понимаю!.. Ваш отец бережно, как вы пишете, хранил мои портреты…
— Не трогайте моего отца! Он был идеалистом. Да, он верил в коммунистическую партию и верно ей служил. Но…
— Не вам его осуждать!
— Чего это вы взяли, что я его осуждаю? Что б вы знали, я не коммунистов не люблю — я не люблю несвободу, с которой связана сама идея коммунизма.
— Вы сами себе противоречите! Если следовать за вашей мыслью, вы не должны меня не любить.
— Оставьте. А отец… Он был лучшим, честнейшим и благороднейшим из людей, каких я когда-либо встречал в жизни, и это не имеет ни малейшего отношения к его политическим убеждениям. Да, он был коммунистом. Рядовым коммунистом. Обманутым коммунистом. Обманутым человеком. И этого я вам тоже никогда не прощу! Знаете, что я увидел, когда стал более внимательно разглядывать эти ваши портреты, которые, как вы говорите, бережно хранил мой отец? Сказать вам? Они были отцовским ногтем перечеркнуты крест на крест! Отец ненавидел вас так же страстно, как и я. Но в те времена он был вынужден это скрывать. А вот вы, действительно, не любите коммунистов. Вон вы их сколько перерезали! Да и на коммунистические идеи, как я теперь понимаю, вам тоже было наплевать! Для вас главное — власть. Интересно, каким образом она попали в ваши руки?
— На моих руках нет крови! Можете взглянуть, они совсем чистые!
— Прикажите подать еще водки, а не то меня вывернет наизнанку.
— Товарищ Поскребышев! Водки!
— На ваших руках кровь миллионов…
— Ах, сколько банальной патетики! Кровь миллионов… Судьба страны важнее судьбы отдельного человека. Да, наши завоевания дались большой кровью. Но не я убивал. Не я! Люди убивали людей.
— Вы не любите людей.
— А за что их любить? Спросите Лаврентия, он вам расскажет, что стоит только иного героя на допросе слегка пощекотать дубинкой, как он тут же подпишет вам все что угодно. Чем больше и глубже я познаю человека, тем сильнее я в нем разочаровываюсь. Жалкие, омерзительные создания.
— Ну, пытки не показательны. Под пытками любой…
— Вот я и говорю, жалкие, слабые создания. Нет того духа…
— А если вас…
— Меня?!..
— Да, вас. Вас и Лаврентия. Взять за яйца и подвесить к люстре.
— Меня — нельзя. Я вождь. Почти Бог! А Лаврентия? Лаврентия можно! Почему бы и нет? Мысль интересная… Лаврентий! Ау! Ты слышишь меня? От товарища Сюхова поступило интересное
— Да слышу я… — раздался откуда-то из стены глухой голос. — И ничего интересного в этом нет. Э-э-э, неблагодарный он человек! Мы его оберегаем, пушинки с него, понимаешь, сдуваем, мои люди его в бане парили, а он… Нехорошо! Да и люстры нет, товарищ Сталин, ее во время реконструкции сняли.
— Жаль. Интересно было бы послушать, какие ты признания начнешь давать.
— Товарищ Сталин! Я вам и так все расскажу! Про кого хотите?..
— Замолчи, Лаврентий, надоел. Видите, Андрей Андреевич, он и мой кабинет прослушивает. Никуда от него не скроешься. Лаврентий, зачем ты меня подслушиваешь?
— Я не подслушиваю, — обиделся голос, — я на посту. Я уши народа…
— Андрей Андреевич, — опять обратился ко мне Сталин, — вернемся к вашему дневнику. Скажу откровенно, он меня сильно обеспокоил. Поверьте, мы далеки от тех опереточных политических деятелей, которыми вы набили страницы своего дневника. Вы превратили серьезных людей, без остатка отдавших жизнь служению социалистическому отечеству, в каких-то ходульных, примитивных злодеев. Это просто издевательство! Какая-то Брунгильда… откуда она-то взялась? Что за фантазии? Кстати, Лаврентий, это правда, что ты с ней живешь? Ау, Лаврентий!
— Живешь! — возмутилась стена. — Скажете тоже, товарищ Сталин! Я с ней только сплю. В очередь с Поскребышевым. А что мне делать? Вы ведь запретили брать шлюх с Тверской…
Мы еще некоторое время беседовали в таком роде, пока мне не надоело и я не начал сам задавать вопросы.
— Меня давно занимает вопрос о природе поступков таких людей, как вы. Как вам, вообще, удалось стать первым в государстве и руководить страной целых тридцать лет?
— Основоположники научного коммунизма Карл Маркс и Фридрих Энгельс и гениальный продолжатель их великого дела Владимир Ильич Ленин… — голосом партийного лектора заученно начал Сталин, но я его перебил:
— Вы можете просто, по-человечески сказать, что привело вас к безграничной власти?
Вождь сел в свое кресло и, опустив глаза, задумался.
— Очень захотел… — загудела стена голосом Берии.
— Лаврентий, угомонишься ты, наконец!
— А что, разве не правда, товарищ Сталин?
— А вы знаете, Андрей Андреевич, к словам Лаврентия стоит прислушаться. Он вообще иногда умные вещи говорит… Так вот, чтобы добиться поставленной цели, надо очень этого захотеть. Слушайте. Давно это было. Жили мы в Гори. Там и сейчас наш дом в сохранности. Люди из него сделали музей. Правильные, хорошие люди, дай Бог им здоровья… Там, в Гори, было много мальчишек, с виду таких же, как я. Это они думали, что я такой же, как они. А я уже тогда знал, что я особенный, не такой, как другие, я знал, что я — это я! И что у меня будет необыкновенная судьба и великое будущее. Уже тогда я знал, что когда-нибудь стану выше всех. Мне было недостаточно сравняться с самыми великими людьми, какие были на земле за все время до моего рождения. Я знал, что буду равен Богу и что я бессмертен. Я это знал, повторяю, но никому об этом не говорил. Только один раз я разоткровенничался, было мне тогда лет десять… Я поделился своей тайной с одним мальчиком, которому по неопытности и малолетству безгранично доверял. Сначала он просто не понял, о чем я говорю. Потом понял и принялся бешено хохотать. Я его колотил минут двадцать, а потом сказал, что если об этом узнает еще хоть одна живая душа, я его зарежу. И я заставил его поклясться.