Тринадцатая пуля

Меретуков Вионор

В роли прицепных вагонов выступали двое мужчин, первый из которых, страстно прильнув к заднице коронованной крестьянки, демонстрировал зрителю страшную бороду а ля Карл Маркс и наколку на жирной, волосатой спине: пороховые готические буквы складывались в слова, а те в свою очередь в знаменитое фашистское лагерное изречение: "Арбайт махт фрай", что, как известно, в буквальном переводе означает — "Работа дает свободу".

Памятуя о многочисленных политических отпрысках основоположника научного коммунизма, можно

было догадаться, на какую работу, выполняемую в этот момент бородатым сатиром, намекал автор. Была понятна и параллель, проложенная живописцем между самыми бесчеловечными политическими идеологиями ХХ века.

Основоположнику в хвост пристроился плешивый радостный малыш с непомерно большим лбом, редкой рыжей растительностью на лице и синими глазами, устремленными в коммунистическое пространство.

Полховскому, на мой взгляд, удалось схватить главное в образе российского гиганта философской мысли: идиотический блеск в глазах этого гениального прорицателя, обладавшего, как показала история, предвидением кошки. Бледную лысину великого мизантропа венчала клякса в виде вопросительного знака.

Групповым сексом они, видимо, занимались и прежде. На это прямо указывала открытая детская коляска на гусеничном ходу, в которой возлежал плод их преступной связи: сердитый младенец с внешностью половозрелого Иосифа Виссарионовича Сталина. Вместо соски изо рта дитяти торчала короткая черная трубка.

— Сработано с точки зрения творческой фантазии достаточно грубо, — закончил я под вежливый смех супругов, — но исполнительское, так сказать, мастерство было на высочайшем уровне. И потом, это ужасное помещение, холодный пол, прожектора…

Болтянский заказал ликеры и кофе. Мария Сергеевна начала собираться. Сам же Болтянский, похоже, уходить никуда не собирался. Я внутренне сжался, мне вовсе не улыбалось оставаться с ним наедине. Как бы угадав мои мысли, Мария Сергеевна сказала:

— У меня что-то разболелась голова. Я сейчас поеду домой, — и она просительно добавила: — а вы, Андрей Андреевич, не оставляйте моего мужа в одиночестве. Илюша, проводи меня до машины.

Почему-то на Руси для преодоления расстояния между знакомством и переходом на "ты" люди прибегают к помощи водки. Мы с Ильей Григорьевичем не стали исключением.

Мы были людьми примерно одного возраста, оба получили образование в московских вузах, молодость прошла под одни и те же песни, мы оба обожали крепкие спиртные напитки, знали в них толк, и через час уже похлопывали друг друга по плечу, будто были знакомы со школьной скамьи.

Часам к одиннадцати мы с ним основательно набрались. В голове стоял приятный, мягкий шум, напоминавший умиротворяющий рокот морского прилива. Чтобы ощутить наслаждение острее, я блаженно закрыл глаза.

— Андрюшенька! — говорил Болтянский. — Поедем к девкам!

От

выпитого и съеденного я размяк, внутренне обвис и почти лишился способности к активному сопротивлению, но все же возразил:

— Не поздновато ли?

— Самое время! Не днем же к ним ехать?

— Давай еще немного посидим.

— Но тогда необходимо немного освежиться.

— Здесь так славно…

— Да, здесь очень мило. Открой глаза! Да ты, никак, спишь?

— Что ты! Я думаю…

— Ну?..

— Скажи, Илья, ты счастлив?

— Еще бы! Разве не видно? Слушай, я когда-то давно, когда еще верил в идеалы, в высшую справедливость и собственную порядочность, накропал стишки, они и будут тебе ответом, — у Болтянского вдруг потемнели глаза, и он грустно, тихим голосом прочитал:

Порою мне трудно бывает,

И часто мне жизнь не мила.

Пусть надежды с вином уплывают,

Буду пить… И была, не была!

Из прозрачно-свинцового горла

Я последнюю каплю давлю.

Все ведь знают — пьянчуга и вор я,

И сегодня кого-то убью.

Своей жизни безрадостный пленник,

Я умру в ожиданье весны.

Я сегодня Серега Есенин,

И хочу видеть пьяные сны.

Я мечтаю с рассветом проснуться

И губами росинки ловить,

Без оглядки в любовь окунуться,

Ошалеть, целоваться и пить.

Буду пить я, веселый и грустный,

Забывая на время про то,

Что в кармане по-прежнему пусто,

Что к зиме не имею пальто.

Я сегодня Есенин Серега,

Я сегодня пьянчуга и вор,

У поэтов — кривая дорога,

И ведет она их под забор.

Он замолчал, насупился, налил себе водки, выпил одним духом и с горечью произнес:

— Эх, пропала жизнь, — потом, помедлив, встал и сказал безапелляционным тоном: — но не пропадать же деньгам! Поехали к девкам!

В машине Болтянский все время пьяно на меня наваливался и со злобой шептал:

— Все бабы стервы. Все! Ты слышишь меня, Машка?

— Твоя жена давно уехала.

— Как это уехала? Странно, а я и не заметил… Впрочем, черт с ней! Это даже хорошо, а то я бы ей сказал!.. Все бабы — решительно все! — стервы! Даже Машка… Причем, они стервозны настолько, насколько мы им позволяем быть стервозными. Во сказанул! А?

— Глубокая мысль…