Тринадцатая пуля
Шрифт:
— Не знаю, возможно… Я мало ездил по миру. Пределы моих горизонтов — это Сокольники и Переделкино. Ну, еще Сочи и Питер.
— Странно… Мне кажется, вы недавно куда-то ездили… Интересно, куда?..
— Почему вы спросили?
— У вас вид дорожного человека.
— А что, бывают такие разновидности?..
— Вы не бывали в Париже?
— Увы.
— Можете
— Почему?
— Париж всегда был интересен парижанами, без них город мертв. А сейчас настоящих парижан в Париже почти не осталось…
— Где же они? Вымерли?
— Не знаю… Но кое-что заставляет задуматься. Избави, Боже, я не расистка, но когда я увидела на сцене одного маленького театрика, почти в центре Парижа, не только чернокожего Отелло, что понятно, но и чернокожую Дездемону, мне стало ясно, что Парижу конец.
— Дело не в цвете кожи, а в…
— … в таланте? Не спорю. Но я все же не о том… С Москвой ведь та же история… Ведь коренные парижане и коренные москвичи несут традиции…
— Не ропщите. Смиритесь с неизбежным. Тот же ваш Нью-Йорк целиком состоит из "лимитчиков", и ничего, все довольны…
…В таком роде мы проговорили часа два. Наконец я решил, что пора остановиться.
— Ну, вот, — устало сказал я, вытирая руки тряпкой, — на сегодня все… Вы были неподражаемы. Трудно представить себе более трудную модель…
— Я думала, только хирурги такие грубияны. Можно мне посмотреть?
Я развернул мольберт в ее сторону.
— Как будто неплохо?
Какое-то время она ошеломленно молчала, потом с истерическими нотками в голосе воскликнула:
— Это я?! Боже, какой ужас!
— Неужели не нравится? Я ожидал бурю восторгов. Я думал, вы будете довольны?
— Вы что, смеетесь? Это… это какой-то… я даже не знаю, что это такое!! Какой-то шарж… Одна рука… А где вторая?.. Всего один глаз! Да это не я! И почему все в рыжем цвете? А нос?! Неужели у меня такой нос?! А уши? Я не нанимала карикатуриста!
— Я рисовал вас так, как видел, — произнес я холодно.
Мария Сергеевна встала. Она отвернулась и достала носовой платок.
— Я знаю вас, Андрей Андреевич. Я видела ваши работы, ваши последние работы, они очень хороши. Вы меня глубоко обидели. Я думала… — ее глаза наполнились слезами.
Дальше я обманывать я был не в силах. Я убрал лист грубо разрисованного картона, которым ловко прикрыл настоящий портрет.
— Успокойтесь. Вот, взгляните…
— Оставьте меня!..
— Я пошутил… Простите.
Она повернулась ко мне. Потом взглянула на полотно…
— Вы подменили?..
— Пока
— Я же говорила, что вы можете убить! Вы чудовище!
— Вглядитесь же лучше, капризная женщина!
Она подошла ближе. Мы долго стояли рядом и молчали. Наконец, она произнесла:
— Это прекрасно. Это чудо какое-то! У меня не хватает слов. Ах, Андрей Андреевич, вы просто волшебник! Какая прелесть! Это невозможно, как хорошо! А можно оставить так? Не заканчивая?
Она была искренна. Тепло разлилось у меня по сердцу.
— Хотите от меня избавиться и сэкономить на количестве сеансов? — я развернул портрет к себе. — Ну, еще хотя бы один сеанс, думаю, стоит помучить вас…
— Вы все испортите! Я приказываю, я требую, я хочу, — она топнула ножкой, — да, я хочу, чтобы вы оставили все, как есть!
"Чертова миллионерша", — подумал я без злости. Я снова посмотрел на портрет. Как-то подозрительно быстро я его написал. Может, и вправду, оставить его неоконченным? Я и сам был доволен. Я всё видел… Портрет удался.
— Помните "Голубого мальчика" Гейнсборо? — спросила Болтянская.
Я вскинул на нее глаза. Мария Сергеевна в глубоком волнении прижала руки к груди.
— Как очаровательна у него эта романтическая незавершенность, которая будит в зрителе ощущение сопричастности тайне творчества великого художника. Страстно хочется в воображении закончить портрет, дорисовать, дописать его, и каждый волен это сделать по своему собственному разумению.
— Хорошо излагаете. Красиво. Вы не брали уроки искусствоведения у экскурсоводов Эрмитажа?
— Вы несносны! Но я вам все прощаю! Ах, как хорошо! — она опять посмотрела на портрет. — Идемте, я налью вам водки. Заслужили, хотя вы и жестокий обманщик, грубый мальчишка и хулиган.
Когда мы расположились в гостиной, она сказала:
— С вами я чувствую себя так, будто мы знакомы сто лет. У вас нет такого ощущения? Я думаю, это потому, что мы, москвичи, оказались в родном городе в меньшинстве, и мы за версту узнаем друг друга, и нас тянет друг к другу. Вообще, мне иногда кажется, что коренной москвич — это национальность. Почему вы не писали так раньше? — без перехода неожиданно спросила она.
Я пожал плечами:
— А почему вы полагаете, что не писал?
— Тогда где они, ваши работы?
— Откровенно?
— Конечно!
— Если откровенно, то для откровенных разговоров необходимо, как известно, съесть пуд соли и выпить очень много водки.
— Это легко исправить. Наливайте!
— Я и так слишком много пью… Вот вам один из ответов, почему я писал не всегда так, как мог бы… Но, повторяю, это лишь один из ответов. И мне не хотелось бы развивать эту тему…