Тринадцатый год жизни
Шрифт:
И сейчас Стелла хорошо чувствовала особость своего положения, «осеннесть», что ли.
Дорога на дачу тоже была особая, осенняя. У станции росли во множестве тополя. Стелла привыкла помнить их крону лакированной, тёмно-зелёной. Сейчас деревья стояли жёлтые, полуголые. Странно было, что они облетают в такую летнюю погоду, словно бы у тополей есть своё выполнение плана, квартальные премии, как на Горином заводе.
Асфальтовая дорожка вся была завалена листьями. Причём не пышными, как в лесу, а слежавшимися, потемнелыми. Словно бы по ночам сюда всё-таки прокрадывался дождь и тайно стегал их, мочил, мучил, заставлял преть — воздух вокруг стоял
Осень была и на их участке, так грустно и одиноко пожелтевшем, облетевшем, — сквозь берёзы проступало куда больше неба, чем обычно.
Но это всё была не очень грустная грусть, а такая… ну, что ли, спокойная, естественная. Когда понятно, что ничего не поделаешь. И хорошо, что ничего!
В таком вот торжественном и тихом настроении она вошла в дом, чтобы встретиться с Горой, просто обрадоваться, что увидит его. А всё остальное… там посмотрим!
Но везде было пусто. И открыто. В то же время кругом стоял запах Гориного дыма, довольно-таки загустелый. Полные окурков пепельницы, банки, чайные блюдечки были на террасе, в кухне, в кабинете, в большом полутёмном помещении, которое они почему-то называли столовой, хотя ели там редко, а только при гостях. Для этого торжества, даже в самый яркий день, приходилось зажигать свет.
Гора курит, когда он думает. И значит, он думал, когда готовил себе еду, и когда ел у окна на террасе, и когда останавливался в полутёмной «столовой». О чём же он всё думал и думал? И облегчённо, грустно-радостно Стелла поняла: он думал об их общей семье.
Она села на диване в его комнате. Решила: здесь и дождусь. Так хотелось ей от чистого сердца, и в том одновременно была её женская хитрость: пусть Гора придёт и увидит — всё вспомнит.
И сама она невольно вспомнила один грустный, но тоже естественно-грустный случай. Она поднималась к себе в светёлку, было уже поздно, часов одиннадцать или даже больше, но не особенно темно, потому что шёл конец июня, число так двадцать пятое. Она остановилась у слухового окошка, которое освещало их довольно дикую и крутую лестницу. Там виден был подрастающий сосновый лес и одна взрослая, сейчас особенно красивая сосна, плоско нарисованная на почти погасшем, мутного стекла закате.
Ей было так хорошо смотреть и спокойно. Она знала, что сейчас ляжет спать, помечтает мгновение и уснёт себе на века. И завтра проснётся и опять будет лето-лето-лето до бесконечности, больше чем целых два месяца.
Тут она повернула голову — почувствовала. Гора смотрел на неё снизу. Они встретились глазами, как бы не зная, что сказать друг другу. Гориных глаз почти не было видно. Только угадывался слабый отблеск.
«Вот и день стал уменьшаться!» — сказал он очень тихо, может быть, оттого, что Нина с Ванькой уже спали, а может, и ещё отчего-то. И Стелле сделалось так непоправимо грустно, что всё равно ничего не изменить и Земля всё равно будет нестись в пустоте по ужасно длинному пути вокруг Солнца, облепленная жалким облачком воздуха. И сколько бы мы ни изобретали разных машин, всё равно двадцать второго июня день будет уменьшаться, а ночь увеличиваться. И хотя много ещё деньков в запасе, но за летом, за лесами, неминуемо ждут нас осень и зима.
Сердце остановилось и пошло биться дальше.
Гора стал медленно подниматься к ней. Он тоже умел почти бесшумно ходить по этой старой лестнице. Остановился двумя ступенями ниже. Но из-за своего высокого роста был вровень со Стеллой. Она видела его освещенные бледным светом
Они постояли так, потом переглянулись и молча разошлись. Вот и весь случай. Но вряд ли когда-нибудь она его забудет за всю свою жизнь.
Теперь, совсем выпустив из головы, что собиралась схитрить, она быстро встала, по лестнице, совершенно автоматически выбирая бесшумные места, поднялась к тому окошку… Но естественно, вид из него был совсем иной: деревья сейчас жили, двигались под ветром.
И, коротко взглянув в слуховое окошко, она пошла выше, открыла дверь в свою комнату.
Кровать была передвинута в дальний угол. Теперь с неё не увидеть верхушки берёз и те две звезды ранним августовским утром. У окна воцарился стол, на нём — глубокая суповая тарелка, полная окурков, листы бумаги и ещё горка бумаги, исписанной и мелко изорванной.
Первым движением Стеллы было раскрыть окно, потом собрать все обрывки и окурки, снести на помойку. Но почему-то не сделала и шагу в этом неподвижном, настоянном на кислятине и горечи воздухе, в котором у обычного человека уже через несколько минут начинала болеть голова.
Почему? Потому что поняла: это уже не её комната. Может быть, ещё ничья. Но уже не её. Чужая. Горина… Так дико: два столь противоположных слова — «чужая», «Горина» — теперь могли спокойно стоять рядом. Но ведь не она начала. Это Гора заполонил её комнату. Счёл возможным заполонить. Раньше бы он так никогда не сделал.
И сразу вспомнилось, что дача досталась Горе от его родителей, к которым ни Стелла, ни её мать… Ну, может быть, только Ваня: они ведь были его дедом и бабкой. Хотя и мёртвыми, умершими до его рождения.
Но Ванька пока не в счёт. И значит, при разводе дом останется у Горы.
О каких невероятных вещах она думает!
И всё же следовало попрощаться с дачей. Быть может, она в последний раз приехала сюда хозяйкой. И не «быть может», а именно в последний! Потому что ещё не знала, в последний раз не знала, чей это дом.
Она стала коленками на этот без её спроса пришедший сюда стол — невзрачный столишко, валявшийся до того в сарае. С треском распахнула окно. И так осталась стоять на коленях… Оказывается, расстаться с деревьями, кустами, знакомой травой, обступившей дорожку, было так же трудно и даже труднее, чем с самим домом.
Знакомый прозаик
Однако недолго ей разрешили так постоять!
Из-за дома вышел мальчишка. Стелла не слышала, как он открыл калитку и когда именно вошёл. Но это был явно не жулик. Это был кто-то из своих… из новых своих. Он шёл уверенно. В дом даже не заглянул, словно знал, что хозяев нет. Сел на лавочку перед врытым в землю одноногим столом. Откинулся на спинку, покачался… Там один гвоздь дезертирил, и теперь можно было качаться. В сущности же, доламывать скамью!
На столе лежали какие-то бумаги, придавленные четвертинкой кирпича, и стояло блюдце с окурками. Мальчишка убрал блюдце под стол, чтоб не воняло, совершенно по-свойски! Потом стал смотреть, что там написано на листках. Гора любил рассовывать в разные места блокноты, стопки бумаги. Он ведь конструктор, у него мыслей полна голова. Неизвестно где какую придётся хватать за хвост.
Но этот чего понимает?! Мальчишка продолжал спокойно рассматривать Горины записки.
Наглец какой! Просто наглец!