Тринадцатый Койот
Шрифт:
“Их нельзя резать”.
Она приподняла бровь. “Я полагаю, ты очень к ним привязан".
Он нежно взял ее за руку и поднес к своим бакенбардам. Она погладила волосы кончиками пальцев.
“Господи”, - сказала она. “Это усы или металлическая стружка? Я чувствовала более мягкие колючие кусты, Лютер.”
Ему нравилось, когда она произносила его имя. Девушка хорошо справилась со своей работой. Он всегда предпочитал девушек из танцзала шлюхам. Грязные голубки борделей служили своей цели, но не составляли такой хорошей компании, как дамы из салуна. Они были там только для того, чтобы танцевать, петь и заставлять мужчин чувствовать себя желанными гостями, и они зарабатывали на этом хорошие деньги, часто больше, чем продавали бы свое тело, и любой мужчина, который хотел сохранить свою репутацию, относился к ним прилично. Как и любой уставший от дороги гонщик, Бирн считал, что их присутствие стоит каждой унции монеты.
“Как насчет того, чтобы потанцевать?” он спросил.
Они провели пятнадцать минут, исполняя шоттиши и вальсы, время от времени девушке приходилось направлять его, и когда его время истекло, Бирн заплатил Скорбь за еще один заход. Другие мужчины ждали своей очереди с ней, но Бирн проигнорировал их и дал девушке дополнительные чаевые, чтобы она сделала то же самое. Ее руки были такими маленькими в его руках, кружевные перчатки без пальцев были мягче, чем подбрюшье котенка. От прикосновения ее кожи у него потекли слюнки, и он почувствовал отголосок старого голода, который с таким трудом подавлял. Это всего лишь призрак прошлой жизни, сказал он себе, адского прошлого, которое он похоронил вместе с тем самым человеком, который с самого начала завербовал его в этот ад. Когда они закончили танцевать, Скорбь привела его обратно в бар. Он полагал, что она получает долю с каждого цента, потраченного клиентом на выпивку, но он не возражал. Он залпом выпил еще одну порцию виски. Это была сильнодействующая штука. Стены уже начали расплываться. Его тело согрелось, а плечи расслабились.
– Расскажи мне о себе побольше, ” попросил он, облокотившись на стойку бара.
“Что тут можно знать? Я такая же, как ты, Лютер, я иду туда, где есть работа. Я просто еще одна беженка с мельницы. Стилбранч ничем не отличается от любого другого маленького городка в том смысле, что здесь есть ограниченное количество профессий для женщин. Я не представляла себя женой поселенца. Увидел объявление о работе в салуне, и вот я здесь.”
“А как насчет твоего имени? Скорбь...”
Она отвела глаза. “Я предпочитаю его тому, что подарили мне мои родители. Мне больше подходит.”
Лютер Бирн не в первый раз задавался вопросом, имел ли его отец какое-либо право голоса в том, как назвали его мальчика, задавался вопросом, достаточно ли долго навахо оставался с белой матерью Брина, чтобы даже принять участие.
“Скорбь может тебе и к лицу, - сказал он, - но ты дала мне все, что угодно, только не это”.
“Это потому, что я существую только для того, чтобы забрать это”.
Он наклонился к ней, впервые заметив маленькое лезвие, засунутое в ее декольте. Верхушки ее грудей были цвета свежевыпавшего снега, и он изо всех сил старался отвести от них взгляд. В прошлом он просто брал все, что хотел, даже женщин. Но теперь он был цивилизованным человеком, как бы трудно ему ни было оставаться таким. Как только вы испили из колодца полного гедонистического греха, делать простые глотки становится вдвойне больно.
“Ты ангел”, - сказал он ей невнятно.
“Может быть, это потому, что ад меня не примет”.
Тогда Бирн рассмеялся. “Дорогая, ты была бы удивлена, узнав о правилах ада”.
***
Промокший до нитки, Бирн, пошатываясь, вышел из салуна, и на его одежде все еще чувствовался запах Скорби. Галактика представляла собой гобелен звездного света, а ведьмин ветер дул по переулку за зданием суда, развевая поля его шляпы и заставляя его волосы извиваться. Ему нужно было принять ванну, даже если это была вода дневной давности. Но, несмотря на запах собственного тела и аромат девушки из салуна, Бирн уловил другой, более резкий миазм, плывущий вслед за ночным ветром, запах, знакомый и все же настолько далекий, что ему было трудно вспомнить его происхождение. Он струился сквозь ветви горного болиголова, пересиливая насыщенный запах леса и его ночных обитателей. В нем было что-то кислое, прогорклое и гнилое. Он подумал о свернувшемся молоке... А потом вспомнил. И как только он узнал зловоние, он почувствовал присутствие его источника, содрогающегося зла, которое, как он думал, было похоронено достаточно глубоко. Это отрезвило его. Звезды потускнели в знак предупреждения, и лунный свет померк, хотя облаков не было. Сейчас было бы очень темно, густо, глубоко и без надежды, чернота настолько всеобъемлющая, что затянула бы солнце.
Джаспер Терстон был мертв.
Но его сердце пробудилось.
ГЛАВА VII
Они отправились в путь на следующее утро. Рассел сидел верхом на Фьюри, а Оскар Шиес управлял дилижансом, в котором ехали монахини. Три сестры говорили мало, Мейбл дала мужчинам расплывчатые указания относительно кладбища, которое, по ее словам, находилось глубоко в зарослях Черной горы, спрятанное за стеной сосен. Шиес был одет в ту же одежду, что и накануне, его сапоги и чапы были такими же пыльными, а борода немного гуще. Он ссутулился в будке погонщика, щурясь от утреннего солнца, пока вел лошадей по тропе, армейская фляга была перекинута через плечо, а пачка табака зажата под губой. Рядом с ним лежала потертая винтовка Уитворта с шестигранным стволом.
Рассел заговорил просто для того, чтобы нарушить молчание. “ Хороший олень в этих краях?
"О да. Хорошее место для охоты. Самцы на возвышенностях и дикие лошади в долине".
“"Значит, вы разводите лошадей?"
"Я поймал нескольких для армии Союза и несколько мулов для гранджеров. Даже когда их не удается поймать, они неплохо кормят. Не так хорошо, как бизоны, но теперь, когда их так много убивают, человек должен брать то, что может достать". Он сплюнул коричневую пачку. "Хотя я никогда не видел здесь кладбища. Конечно, я его и не искал".
“Эти тропы — как глубоко они уходят в гору?”
" Глубоко. И их слишком много, чтобы сосчитать. Некоторые тропы принадлежат Кайова, другие сделаны белыми людьми. У Черной горы много истории без записей. Много тайн".
Рассел увидел твердость в глазах ковбоя, лицо, потрескавшееся от тяжелой работы. Его руки были покрыты густыми мозолями, а сам он был грузным, с мускулами и очень небольшим количеством жира. Оскар Шиес был человеком с твердым характером. Рассел вспомнит об этом позже, когда времена потребуют людей такого калибра.
Они продолжали в течение двух часов, взбираясь, пока не поднялись настолько высоко, насколько позволяла тропа, а затем сделали привал, чтобы люди могли размяться и сориентироваться. Рассел набил трубку. Шаис помог Мэйбл выйти из дилижанса, и она приложила руку ко лбу, чтобы заслониться от солнца, разглядывая красные кедры на западе, которые поднимались с холмов.
Рассел спросил: “Что-нибудь в этих местах кажется знакомым, сестра?”
Монахиня молчала, ее веки были плотно закрыты от яркого света.
“Сестра, вы должны дать нам какое-то направление, или вы можете с таким же успехом вставлять палки в колеса этой карете”.
Мэйбл повернулась к нему. “Маршал, я прошу у вас прощения”.
“Я не стремлюсь проявить неуважение. Мне просто нужно, чтобы вы сказали нам, в какую сторону. Похоже, эти тропы идут во всех направлениях. Если мы не сделаем правильный выбор, то можем застрять здесь до тех пор, пока не погаснет свет. Я сомневаюсь, что кто-то из нас этого хочет.”
Шаис встал рядом с Расселом, поддерживая его, не говоря ни слова. Сестра Мэйбл отвела взгляд, хвост ее платочка развевался на ветру. Казалось, она чего-то ждала, как будто ветер подсказал бы направление, если бы только они проявили терпение. Монахиня склонила голову и сложила руки вместе. Рассел отодвинулся назад. Ему всегда было неудобно молиться. Это казалось слишком личным поступком для публичного показа, даже со стороны монахини. Мэйбл произнесла тихие слова, и когда она закончила, то подняла лицо к небу, купая свои щеки в ярком солнечном свете. Рассел восхищался чертами лица этой женщины — ей могло быть и двадцать, и сорок, и что-то среднее. В ее красоте было что-то мифическое, как в детской сказке.