Тринадцатый пророк
Шрифт:
– Я иду туда. Я должен. Я так хочу. Кто боится, может оставаться здесь.
Не знаю, почему, но он вдруг показался мне очень одиноким в тот момент. Несмотря на наше присутствие. Несмотря на толпы людей, осаждавших его с утра до ночи, ловивших каждый жест, каждое слово.
Одиночество высвобождает душу… Быть может, он сознательно поставил между собой и остальным миром невидимую, почти не осязаемую стену… Отсюда и его постоянные отлучки, приступы внезапной отстранённости в живой дружеской беседе. Чего он ждал от нас? Быть может, отчаянно хотел, чтобы кто-то из нас попытался пробиться к нему через эту стену, но никто не сумел. Или
Равви пошёл. Остальные брели позади. Как всегда, хоть на полшага, но позади. Я взял, и сократил эти полшага. Рядом, нога в ногу. Он внимательно посмотрел, но ничего не сказал.
– Зачем мы туда идём? – Спросил я. – Только не говори: молиться. Я не поверю.
– Я хочу, – проговорил он с расстановкой, – посмотреть в лицо тем, кто жаждет моей смерти. Хочу понять, что видят те, кто хочет отправить на казнь невиновного.
– Не надо… – попросил я.
– Надо, – возразил он.
– Ты нужен здесь. Я верю, что ты, в самом деле, можешь спасти этот безумный мир.
– Я вернусь. Я обязательно вернусь. Веришь?
Я заглянул в его прозрачные глаза и ответил:
– Да.
– Спасибо, – неожиданно тихо выговорил он и пожал мне руку.
Незримая стена рухнула. Или мне только показалось, но в тот момент я понял, что сделаю для этого человека всё, и даже больше.
Начищенные к Празднику ворота резали глаз тяжёлым золотым блеском. Толпа запрудила дорогу. По приветственному гулу я понял, что нас ожидали. По мере приближения крики становились всё громче, отчётливее. Как знамёна взмыли вверх неровные пальмовые листья на длинных ногах, заслоняя от раннего, но уже неумолимого солнца. Листья летели под ноги, колыхались на ветру. Какой-то человек подтащил к Равви осла и стал упрашивать, чтобы он доехал на нём. Тот отнекивался, но хозяин оказался упрямее своего животного, вцепился как клещ, убеждал, брызгал слюной, и Равви, подавив вздох, согласился доехать до площади. Вид у него при этом был смущённый и довольно забавный. Я снова пожалел, что у меня нет с собой мыльницы, о чём сообщил Равви, и тот, досадливо отмахнувшись, предложил поменяться местами, но я решительно отказался. Стыдно признаться: несмотря на деревенские корни, с детства побаиваюсь лошадей, козлов, ослов и прочих копытных.
На площади было семечку не упасть. Исполинский храм казался осаждённым. В дверях вновь появились священники, и в центре – осанистый старик. Он не казался столь уверенным, как прежде, но на лице его застыла та маска надменности, скрывающая бессильную злобу.
– Зачем ты снова здесь, безумец?
Толпа гневно забурлила. Равви взмахнул рукой, и всё стихло. Он поднялся на первую ступеньку, сказал, глядя на священников снизу вверх:
– Я пришёл с миром. Простите меня, если я вас обидел. Я человек, и тоже совершал ошибки. Я желаю всем только добра. Вера должна не разъединять, а объединять. Люди должны противостоять вселенскому злу, а не друг другу. Любовь, а не злоба и ненависть – вот основа мира.
– А ведь он прав. – Нерешительно произнёс священник, стоявший справа от Каифы.
Но другие служители культа испепелили его яростными взглядами, и он смиренно умолк.
– Мы не нуждаемся в проповедях лжепророка, – прогремел сверху старикан. – Ты задурманил головы этим несчастным неграмотным людям, но не пытайся сделать то же с нами. Уходи. Скоро тебе гореть в аду. И те, кто сейчас идёт за тобой, отрекутся от тебя,
– Неужели так скоро? – Равви помрачнел, глаза его загорелись нехорошим тёмным огнём. – Тогда чего ты ждёшь? Вот я. За что вы хотите арестовать меня? За что уже заочно приговорили к казни? Что плохого я делаю? Скажи это при всех, в свете дня!
Священник понял, что сболтнул лишнее. Закусил тонкие губы, отчего кожа натянулась, и его тусклое лицо сделалось похожим на гипсовую маску.
– Нам не о чем говорить. – Отрубил он и повернулся, чтобы уйти.
– Да, вы не сделаете это сейчас, – с нескрываемым презрением выговорил Равви. – Вы состряпаете лживый донос, подкупите свидетелей, придёте ночью, трусливо, пока все спят… Но я вас прощаю. Знаете, почему? Потому что кто-то должен научить людей прощать. Вот истина. Вам её не уничтожить.
– Веди нас, учитель! – Хрипло выкрикнул какой-то мужчина, стоявший впереди. – Мы пойдём за тобой, куда скажешь!
И толпа подхватила эти слова согласным шумом. Я видел, каким горели неистовым огнём тысячи глаз, слышал, как слетало его имя с тысяч губ, слившихся воедино.
Он стоял, смотрел в людское море, словно собирался нырнуть в эти волны. Затем взъерошил волосы, улыбнулся со своей неподражаемой грустинкой.
– Я поздравляю вас со светлым Праздником. Ступайте с миром по домам и поздравьте всех, кого встретите на пути. Простите друг другу все обиды и прегрешения, и постарайтесь быть добрыми со знакомыми и незнакомыми. И ещё – постарайтесь хоть немного полюбить не только самых близких, но и далёких, и незнакомых, и даже тех, кто причинил вам боль. Полюбить, как самих себя. Как я люблю вас всех. Хотя бы раз, на один день… Ради самих себя и всего мира.
Он спустился, шагнул в толпу, расступавшуюся перед ним. На лицах одних была радость, на лицах других – удивление, третьих – разочарование. Некоторые, тревожно озираясь, шептали:
– Уходите из города. Схоронитесь! Нельзя вам тут оставаться!
– Спасибо, – отвечал Равви, пожимая закорузлые ладони. – Мир вам.
Стражники с копьями наизготове переминались, недоумённо перешёптываясь, пожимая плечами. Волнений не последовало, и они оказались не у дел. В одном я опознал мордоворота, конфисковавшего мои сандалии. Ох, трудно мне было его полюбить…
– Куда мы теперь? – спросил Пётр.
– Праздновать! – отозвался Равви. – Зайдём в первый же дом, где будут нам рады, и устроим пир.
Словно в подтверждение его слов какой-то человек нагнал нас и принялся зазывать к себе на ужин. Что-то в нём мне не понравилось: то ли слишком елейный голос, то ли беспокойно снующие глазки, никак не желавшие встречаться с моими. Я услышал голос Равви, благодарившего за приглашение. Парень не отставал, пока Равви не пообещал быть.
Когда тот отвязался, я подскочил, потолкал его в бок и объявил, что этот тип мне не понравился. Равви возразил, что мне тяжело угодить, что мы должны быть благодарны всем, кто приглашает в свой дом. Я принялся что-то возражать, а подошедший Петр подколол, мол, теперь у меня началась мания преследования.
– Стойте! Подождите!
Запыхавшийся женский голос рассёк умиротворяющий ропот ветра, реки, и зарослей кустарника, полоскавшего в говорливой воде корявые ветки. Мой сердце заколотилось, сжалось и ухнуло: безошибочный рефлекс как у собаки Павлова. К нам бежала Магдалин. Её светлое платье хлопало на ветру, обнажая длинные упругие ноги, тёмные кудри плескали, словно грива норовистой лошадки, трепетно вздрагивали узкие ноздри. Затормозив, она прислонила ладонь к судорожно вздымавшейся груди и прерывисто дыша, проговорила: