Тришестое. Василиса Царевна
Шрифт:
– Ты, Филька, по делу али опять о пузе своем печешься?
О чем пекся боярин Филимон, узнать царю-батюшке так и не привелось, поскольку на дворе загрохотал колесами возок, и бояр будто ветром сдуло. Смотреть рванули, кто приехал.
– Э-хе-хе. – Царь Антип сполз с трона и заковылял вслед за боярами на двор царский гостей встречать.
Трое бояр – Семен, Василий да Филимон – сгрудились на крыльце. Щурясь от яркого солнца после темной залы, с завистью взирали они на возок, груженый сундуками. На сундуках гордо восседали Данила с невестой своей Глафирой. А платье на Глафире новое, шелковое, пальцы в перстнях тяжелых, шею лебяжью тяжелые бусы к земле гнут. На
Как остановился возок, Данила тут же спрыгнул с него, руку невесте подал. Та в руку предложенную пальчиками элегантно вцепилась, улыбку изобразила, ножку то так поставит, то эдак, ан никак слезть с возка не получается: то платье узкое мешает, то побрякушки перевешивают. А царь Антип на крылечке стоит, бороду в кулаке мнет да тихонько посмеивается.
Мучилась Глафира, мучилась, а опосля плюнула на приличия глупые да и бухнулась в объятия Данилины. Тот едва подхватить ее успел, так бы и брякнулась наземь. Постоял Данила с невестой на руках, повертелся туда-сюда – не знает, чего с ней делать: то ли на землю спустить, то ли прямо так и несть к царю-батюшке на поклон-благословение. А Глафира уж к нему ластится, ручками шею Данилину обвила, головку на плечико приложила – любовь свою, значит, демонстрирует да в царя-батюшку глазками стреляет, мол, вот она какая я верная.
– Чего ты в нее вцепился-то? – разрушил царь Антип идиллию ихнею в единый миг. – Калека что ль какая, ноги не ходють?
Глафира так ротик напомаженный и распахнула. А Данила Царевич смутился, залился краской и спустил с рук невесту. Стоят оба, словно дурни, как дальше вести себя не знают.
– Не, ходючая, – обмахнулся ладонью царь Антип. – А я уж думал, Трошка брак какой подсунул. А руки-то у ей правильно растут али как?
– В верном месте, не сумлевайся, царь-батюшка, – горячо заверил его боярин Трофим из первого спущенного наземь сундука, в который забрался по самые плечи, вороша в нем тряпки дочкины. – Я уж расстарался.
– А мы вот поглядим на твои старания.
– Погляди царь-батюшка, погляди, – боярин Трофим покончил с одним сундуком и полез в другой.
– Матерь Божья! – подивился царь Антип, глаза широко распахивая. – Да куды ж тряпок-то столько?
– Дык как же бабе-то без тряпок? – буркнул из сундука боярин Трофим. – В тряпках-то, почитай, весь ейный смысл и кроется.
– Да ну? Слишком много в ей смысла будет! – дернул царь Антип посохом. – Эй, грузи обратно! – скомандовал он слугам.
Двое здоровенных бугаев отодвинули боярина Трофима, захлопнули сундук и, шутя, вскинули его на возок.
– Да как же энто, отец родной? Да что ж энто деется-то? – перепугался боярин Трофим, всплеснув руками, и вцепился в другой сундук, а Глафира стала бледнее белил, что обильно покрывали ее холеное, с тонкими чертами личико.
– А что, прикажешь мне цельный склад строить для ее барахла? Чай, не заграница здесь у нас, дефилями вилять да народ смешить. Грузи!
– Не дам! – вцепился боярин Трофим в последний сундук. – Царь-батюшка, помилуй! Баба же…
– Ладно, чего уж, – смилостивился царь Антип. – Энтот оставь. А ты, кобылища, – обернулся он к стоявшей столбом невестке, – чего рот-то раззявила? За хозяйство принимайся. Филька вон, поди, без пирогов уж извелся весь.
– Ох, извелся, – покачал головой боярин Филимон. – Мочи уж нет, как кушать хочется.
– Вишь? – мотнул головой царь Антип.
Глафира ротик захлопнула, головку к супружнику своему будущему повернула и глаза округлила, мол, не поняла ничего. А Данила только плечами пожал.
Над двором царским повисла молчаливая неловкость.
Трое бояр мялись на крылечке в ожидании неизвестно чего. Четвертый, который Трофим уселся верхом на сундук на всякий случай – так вернее.
Глафира хлопала ресницами, натужно соображая, чего от нее все ждут.
Данила сделал вид, будто его все это и вовсе не касается и смотрел в небо насвистывая.
Царь Антип нетерпеливо постукивал носком сапога.
И тут обстановка разрядилась сама собой.
В распахнутые настежь ворота, кренясь с боку на бок на ямках да буграх и натужно скрипя ступицами, вползла тяжело груженая подвода. Колеса ее расходились в стороны, решетчатые боковины ходили ходуном, едва сдерживая напор пузатых мешков и тюков. На тюках, почитай, на высоте локтей пяти от земли гордо восседал, упирая руки в колени… Тарас Бульба!!! О Бульбе царю-батюшке сказывал Андрон, мол, есть на свете такой народ – казаки, очень далеко, отсель не видать, а средь них ентот самый Тарас, весьма крупный мужчина да вояка хоть куда. И так его живописал Андрошка, что как узрел его воочию царь Антип, так враз и признал: та же гордая посадка, то же телосложение, острый орлиный взгляд, те же усиш-шы седые да обвислые и чуб из-под платка выбивается. А под мышкой Тарас Бульба держит сына царского старшего – Козьму, да к себе бережно прижимает, шоб не сверзился с верхотуры той.
Царь Антип почуял, будто корона на его голове зашевелилась (знамо, корона – волос-то, почитай, не осталось!), брови поползли на лоб, а посох сам собой из рук царских выпал, по ступенькам загремел. Смотрит царь-батюшка, глазам своим не верит и ну тереть их. А как протер, так первым делом усомнился: платок! При чем здесь платок-то к Бульбе ентому неведомому? И верно! Не чуб то вовсе, а челка густая выбилась, не усы, а платок бабий под носом завязан, да концы его свисають на манер усов, потому как на харю такую ни один платок не завяжешь как полагается. И не Бульба вовсе это, тем более, не казак неведомый, – и чего с перепугу только не привидится! – а баба крупного телосложения, очень крупного, ажно не сказать насколько. Ну, обознался, с кем ни бывает? Тем паче ни единого казака до сей поры не видывал. Жаль только человека хорошего да знатного почем зря обидел, с образиной такой сравнил. А все Анрошка с байками своими глупыми, живописатель, шоб его!..
Перекрестился царь Антип, наклонился, не сводя глаз с подводы, пальцами посох нащупал и опять выпрямился. Спрятался за спины боярские и оттуда носом поводит. Баба-то ента, кажись, пострашнее Бульбы неведомого будет!
И тут Козьма царя-батюшку с верхотуры-то заприметил, обрадовался, ручкой замахал.
– Отец!
– Сидеть! – поплотнее прижала к себе мужеподобная особа Козьму, и тот притих, вжался в телеса пышные, только глазами по сторонам вращает, сапогом по мешку елозит да пикнуть боится.
Остановилась подвода посредь двора, а за ней во двор купец Борис на коне въехал. Важный, весь из себя, одной рукой поводья держит, другая в колено упирается.
– Борька? – не поверил глазам своим царь-батюшка, выступая вперед из-за бояр. – Так энто твое чудо что ль?
– Дочь моя, – гордо молвил в ответ купец Борис. – Милослава.
– А в телеге-то чего припер?
– Знамо, чаво: муки-то, круп разных, – ступил Борис с коня на землю, кушак поправил, подбоченился. – Ткани разные еще. Чем богаты, как говорится.